Города на бумаге. Жизнь Эмили Дикинсон - Доминик Фортье

с жемчужным ожерельем на шее и довольно запутанная композиция Пикассо, на которую я не обращала особого внимания, пока двухлетняя Зое не заметила с серьезным видом: «Художник сам себя нарисовал», и только тогда я поняла, что это и в самом деле автопортрет у мольберта. Обман удался: почти можно было поверить, будто здесь кто-то живет.

А еще мы привезли из Монреаля большую афишу выставки Питера Дойга[5] в Музее изобразительных искусств, название которой – «Нет чужих земель» – представлялось мне чем-то вроде обещания или жизненной программы. И потом, мне казалось, что, разместив слово «Монреаль» большими буквами на стене бостонской квартиры, я словно показываю этому городу нос. Афиша была два на два метра и, прикрепленная синим скотчем к штукатурке, все равно не прилегала к стене плотно. Ночью, когда мы спали, афиша то и дело отваливалась, и каждое утро я находила ее возле дивана свернутой в рулон.

* * *

Как-то вечером мы с мамой гуляли по Тремонт-стрит, толкая перед собой коляску с тепло закутанной дочерью. Мы шли мимо винных лавок и гастрономов, модных ресторанов и баров. Я смотрела на витрины с ясным ощущением, что нахожусь где-то вне всего этого, не в силах объяснить самой себе почему. Вдруг через приоткрытую дверь я заметила несколько небольших картинок на кирпичной стене.

Это были не гравюры, не коллажи, а вырванные из старинных книг страницы, на которых художник где карандашом, а где черными чернилами изобразил значки, напоминавшие буквы забытого алфавита. На той, что привлекала мое внимание, был нарисован большой шар, увенчанный цепочкой крошечных формул. Я поднялась на второй этаж, чтобы спросить цену.

Хозяйка согласилась продать мне картинку, но только после того, как выставка закроется. Она попросила мой номер телефона, а у меня его не было. Мы условились, что я вернусь дней через десять. Перед уходом я купила старинную латунную фигурку сверчка с одним чуть повисшим усиком, ужасно дорогую. Вертя ее между пальцами, я все время повторяла: сверчок за очагом и думала о китайцах, которые в сказках держали насекомых в маленьких деревянных коробочках.

Когда через год мы оставили эту квартиру и окончательно перебрались в Утрмон, сверчок и гравюра были упакованы в коробки с другими вещами и отправлены на склад на временное хранение. Я не помню ни композиции, ни тем более названия этого произведения – кажется, «Истинный север»? Во всяком случае, смысл был в том, чтобы держаться избранного курса.

Если бы Эмили попросили нарисовать девушку, она бы сделала портрет Сьюзен: красивая, пылкая, благородная, умная. Она такая, какой Эмили хотела бы видеть в зеркале себя, что-то вроде ее идеального близнеца. Подруги понимают друг друга с полувзгляда, как ярмарочные мошенники. Они вместе прогуливаются по знакомым улицам Амхерста, рвут цветы в саду, разливают по банкам варенье и по очереди рассказывают на ходу выдуманные истории.

У Сьюзен фарфоровая кожа, округлый и красный, словно вишня, рот и буйные локоны, падающие на щеки. Эмили с трудом подавляет желание коснуться их и поправить прическу, словно перед ней кукла.

Как-то вечером Сью пришла к Эмили, а дверь ей открыл Остин, буквально накануне вернувшийся из Гарварда. Он знал ее совсем маленькой, а за время его отсутствия она выросла и давно не ребенок. Он старше на несколько лет и умеет притворяться взрослым мужчиной.

– Привет, – говорит Остин и замолкает, безуспешно подыскивая слова, чтобы продолжить разговор.

– Я не знала, что вы вернулись, – отвечает Сьюзен. – Понравился ли вам Бостон?

Она опускает глаза, украдкой разглядывая его из-под ресниц.

– Это очень красивый город, но у Амхерста есть очарование, которого Бостону недостает.

От пристального взгляда, который сопровождает эти слова, на щеках Сьюзен вспыхивают розы.

Когда Эмили спускается по лестнице, Сьюзен сидит в гостиной, а Остин что-то читает ей вслух. Теперь это его гостья. Вскоре она станет метаться между братом и сестрой.

* * *

Когда она видит их вместе, в ее груди что-то сжимается, как будто там камень.

В сердце черно, в нем поселилось странное чувство и пожирает его. Эмили ревнует, причем двойной ревностью: ревнует Остина, который любит Сьюзен, и ревнует Сьюзен, которая любит Остина. Ей бы хотелось, чтобы две эти любви были обращены на нее, она чувствует себя дважды обманутой – нет, даже трижды, потому что собственное сердце тоже ее предало. Ее сердце – это кусок угля, сгоревшего дважды. Можно сказать иначе: это пакет с золой.

На колпаке над камином пригласительные билеты и письма с извещениями о кончинах года вытягиваются в гирлянду, где светлые флажки чередуются с темными. Ее подруг отнимают то брак, то болезнь. За один этот год Эмили присутствовала на стольких свадьбах и на стольких похоронах, что едва различает в воспоминаниях все эти прощальные обряды, во время которых девушки надевают чужие одежды, делаясь непохожими на самих себя.

Мертвых теперь можно увидеть только во сне. Что же до тех, кто вступает в брак, некоторые из них раздаются в талии, их жесты становятся томными и медлительными, они ходят, странно вывернув ноги, словно боятся потерять зажатое между ляжками яйцо. Очень скоро они будут передвигаться, держа в руках розовое кричащее существо. Очень скоро они перестанут принадлежать сами себе. При мысли об этом Эмили бросает в дрожь. Она оборачивается к Лавинии, которая шьет возле окна с кошкой на коленях, и спрашивает:

– Из двух несчастий: любовь и смерть – какое ты выберешь?

Лавиния пожимает плечами. Она дружит с одним молодым человеком, живущим по соседству, что ее вполне устраивает, и говорить об этом не желает. Она поднимается со словами:

– Пойду приготовлю нам чай.

В саду уже начинают вянуть первые листья.

Сестры надели самые красивые платья, сделали прически каждая перед своим зеркалом, тщательно накрутив локоны и расправив банты. Лавиния пощипывает щеки и покусывает губы, чтобы к ним приливала кровь. Эмили от природы очень бледна. Сейчас они обе в церкви, сидят рядом на деревянной скамье.

Приближается робкая невеста. Она не привыкла быть в центре внимания. Жених тоже, но он хотя бы старается держаться уверенно. До этого дня они виделись раз двадцать, смущаясь и краснея в присутствии друг друга, обменивались изысканно-учтивыми письмами. Им обоим по двадцать одному году. Он адвокат, она вскоре станет женой адвоката. И, разумеется, матерью. Эмили видит, как судьба невесты развертывается перед нею и удлиняется, словно тень, и все предрешено заранее.

В Хомстеде всегда много дел: надо обрезать клубнику, почистить столовое серебро, которое чернеет тут же, едва положишь его