На грани высоты и падения. Роман - Сергей Шишков

Как и обещал, Иван стал рассказывать о себе и Ленинграде первым.

Он говорил, что очень скучает по городу, где остались жить его мама Надежда Петровна и сын Серёжа, говорил о Неве и Семимостье.

Никто не перебивал его, и ему показалось, что его рассказ о ленинградской красоте смешивалась в их представлении с красотой их малой родины.

Иван хотел, чтобы каждый из них сам пожелал рассказать о себе, но желающих не оказалось, поэтому, понимая, что недоверие нужно искоренять постепенно, сказал:

– Утро вечера мудрее, пора спать.

Третий день выдался таким же солнечным, как и два предыдущих. Низкие места, по которым они шли, через несколько километров изменили свой покров, открыв царство стройных лиственниц. Таких богатырских лесов Иван ещё не видел.

Идущий рядом Пётр, сказал:

– Красивый и величественный лес вот-вот брызнет зеленью.

– Да, спелый и звенящий лес, готовый к вырубке, – добавил Олег.

Когда все члены бригады собрались вместе, Иван сказал:

– Ребята, мы уже трое суток находимся в лесу, скоро, кажется, достигнем своей цели. Пройдут годы, и мы, дай бог, будем вспоминать эти события в нашей жизни, эту линию будущей дороги, этот величественный лес. Надеюсь, что и друг друга мы не забудем, – и, обратившись к Петру, спросил, что он об этом думает.

Пётр, немного помолчав, ответил:

– Я уже не один посёлок построил. А вспоминать, наверное, будем и это время, и друг друга. Кажется, хорошая бригада подобралась.

Оставшиеся километры проходили в основном по лиственничным и кедровым лесам. Последний столб из лиственницы на тридцатом километре будущей узкоколейки был забит самый высокий и толстый, на котором по настоянию Ивана каждый член бригады выцарапал свои фамилии.

И вновь был ночлег. По предложению Зиновия шалаш делали, используя кедровую хвою, от которой пахло тонким ароматом свежести. Разожжённый костёр в этом глухом сибирском лесу добавил людям тепла и доверия друг к другу.

Иван поняв, что люди уже в большей степени были настроены высвободить из своей души накопленные чувства обиды и несправедливости, решил вновь подвигнуть их к беседе, сказав:

– Ребята, интересно было бы послушать ваши истории. Может, кто-нибудь расскажет о себе?

Первым решился рассказать о себе Пётр. Он, подвинувшись поближе к костру и, расшевелив палкой угли так, чтобы посыпались искры, негромко произнёс:

– Ладно, я скажу. Думаю, что среди нас шептунов нет, – и стал излагать свою историю непростой жизни, начав её с истории о своём отце Владимире Александровиче Орехове, совершившим необдуманный поступок, который потом спустя много лет откликнулся и в судьбе сына.

Ещё в тридцатые годы в период создания колхозов ему, как и другим деревенским жителям пришлось весь свой скот отвести на ферму в коллективное пользование. Может и смирился бы Владимир Александрович с таким положением, хотя без коровы прокормить четверых его детей было очень трудно, но сосед уверил его в том, что будто бы Сталин разрешил бедным колхозникам взять корову обратно в своё личное пользование. Неграмотный отец, поверив ему, в этот же день привёл свою корову домой. Сельский совет, посчитав этот поступок преступлением, арестовал его вместе со старшим семнадцатилетним сыном, отправив в город. Они так и не возвратились домой. Мама, Ульяна Акимовна, осталась одна с тремя маленькими детьми. Петру тогда было девять лет, а двум его сестрёнкам Кате и Поле и того меньше. Жить было не на что, поэтому жили нищими на соседские подаяния. Уже после войны весной сорок восьмого года, когда ему исполнилось восемнадцать лет, по доносу арестовали и Петра: кто-то заявил, будто он словами выражал недовольство советской властью.

– Привезли меня в какой-то дом, а там таких, как я, было уже человек десять, – продолжал Пётр. Охранник снял с нас ремни, обрезал пуговицы на брюках и громко закричал:

– Ну, признавайся, вражина, что задумал? Не нравится советская власть?

Я растерялся:

– Товарищ следователь, я ничего такого не знаю, – и, не успев договорить, как заорёт:

– Какой я тебе товарищ, тебе волки в тамбовском лесу товарищи!

Этим он меня убил, потому что на следующие вопросы я уже не мог отвечать. Но то, что я услышал позже, повергло меня в шок. Во время допросов в комнату, где мы стояли, зашёл начальник и строго спросил:

– Как идут дела?

Отвечают:

– Вот ещё троих привезли, теперь уже тридцать девять.

Вопрос:

– А вам задание сколько, сорок два? Надо ещё троих!

Ответ:

– У нас ещё в деревне есть сын и отец: отец комбайнёр, а сын восемнадцати лет штурвальный, сейчас прямо поедем и с комбайна возьмём. А ещё одного здесь найдём, съездим попозже и привезём. Оказалось, что работали они по заданию и плану. И ничего не скрывали. Разговор вели в нашем присутствии, видимо, за людей нас уже не считали, а главное, ничего не боялись.

Пётр замолчал, поглядывая на остальных членов бригады. Видно было, что он сильно заволновался, отчего лицо его покрылось мелкими красными пятнышками.

Паузу заполнил Олег, сказав:

– Мрази, эти следователи, меня тоже били. Один, сидя, впереди допрашивал, а второй, такой здоровый мужик в форме, сзади за моей спиной дал мне со всего размаху такую оплеуху, что я, как сноп с вил, слетел, упав на пол. А потом пошло-поехало, времени счёт потерял. Чтобы прекратить побои и не остаться калекой, я подписал чистый лист бумаги, понимая, что на пустых строчках он напишет то, что ему нужно.

Пётр, успокоившись, стал продолжать свой рассказ:

– Вскоре, меня и ещё человек двадцать со мной привезли куда-то в лес, где я стал рабочим на строительстве нового посёлка. Дали инструмент – лопаты и тачки, топоры да пилы, знакомые мне с детства, и заставили строить дома. Жили под деревьями до тех пор, пока сами для себя не построили времянки. Было лето и тепло, но заедали мошки. Поначалу нормы не выполняли, поэтому пайка хлеба уменьшалась до трёхсот граммов плюс вода. Баланды переели столько, что даже привыкли к ней и на всю жизнь вкус запомнили. Потом меня назначили плотником, а ещё позже бригадиром, видно за хорошую работу. Арестованные мужики все были сибирские, вятские, уральские, нижегородские, сильные и работящие – просто молодцы. Четыре года трудились вместе, а когда посёлок построили, бригаду расформировали, Кто освободился, кого отправили ещё куда-то, а меня привезли в Красноярск.

Иван, чтобы не бередить души другими историями, предложил всем отойти ко сну, хотя видел по глазам, что и другим уже захотелось высвободить из своей души накопленные обиды.

На следующий день все были уже в лагере, и Иван докладывал главному специалисту о результатах их работы.

После окончания доклада тот попросил зайти его в кабинет начальника строительства.

– Почему его вызывал сам начальник строительства всего посёлка, которому тогда едва ли не подчинялся и сам лагерный начальник? – думал он.

Робко войдя в один из первых построенных деревянных бараков и открыв дверь приёмной, он увидел много людей. Сидевшая за столом женщина, по-видимому, секретарь, спросила:

– Вы кто?

Он назвал свою фамилию. Она попросила подождать, а сама вошла в кабинет. Через минуту возвратилась и попросила его зайти.

Иван открыл дверь. За круглым столом сидели двое мужчин, в одном из которых он узнал Енисея Петровича Красноярского.

Тот поднялся и сказал:

– Ну, здравствуйте, Иван. Вот мы и встретились снова, – и обнял его.

Иван был растроган, даже слеза выкатилась из его глаз.

Начальник строительства, Аркадий Григорьевич Андреев, тоже поздоровался с ним за руку, сказав:

– Каждый камень сам выбирает себе пару. Оставляю вас наедине. Я уезжаю по делам.

Когда они остались вместе, Енисей Петрович достал конверт и протянул его Ивану. На нём рукой Надежды Петровны, его мамы, было написан его красноярский адрес.

Иван сказал:

– Дорогой мой, Енисей Петрович, разве я думал тогда, на теплоходе, что вы выполните мою просьбу. Просто у меня не было другого выхода, поэтому я, не надеясь на успех, но, проникнувшись к вам уважением за то, что вы с большой любовью рассказывали о великой реке, о Сибири, попросил вас об одолжении. Тогда мои мысли были полностью солидарны с вашими. Мне хочется выразить вам благодарность и самое искреннее уважение.

Енисей сказал:

– Так читайте же скорее письмо от вашей мамы, а потом я всё расскажу, как мне удалось получить его.

Иван распечатал конверт, вытащил три листка бумаги. Исписанный маминым почерком был только средний лист, а другие два, сверху и снизу, оставались пустыми. Повернувшись вполоборота к Енисею, он стал читать.

«Дорогой мой сыночек, Ванечка! Глаза мои мокры от горя и бессилия, от того, что я не могу помочь тебе. Почти год не было от тебя известий. О чём только я не думала? У нас в Ленинграде ходят ужасные слухи о том, что многих арестованных расстреляли. Я верила, что ты жив. Плохие мысли я от себя отгоняла прочь. Ты жив, и это самое главное. Береги себя. Светлана также плачет и понять не может, что сделали с её мужем. Это же надо высоким властям так мучить людей. Папа Анатолия Дмитриевича не выдержал разлуки, он заболел и не поднимается с постели. Мама плачет, но держится, ухаживая за ним, она вместе со Светланой теперь стали моими самыми лучшими подругами.