Правдолюбцы - Зои Хеллер

— Что? — вскинулась Одри. — Его мозг не пострадает?

— Боюсь, пока рано говорить об изменениях в деятельности мозга. Когда мы убедимся, что все жизненно важные органы функционируют нормально, мы сможем…

— Какие такие «изменения»?

— Повреждения. Итак…

— Но вы же способны прогнозировать…

— Миссис Литвинов, мы продвигаемся шаг за шагом. Наберитесь терпения.

— Вы даете ему антикоагулянты? — встрял Дэниел с блокнотом и ручкой наготове, и они с врачом пустились в пространную беседу о лекарствах и анализах.

Одри отвернулась, ее взгляд упал на монтера: стоя на стремянке в конце коридора, он снимал потолочную панель. Под панелью обнаружилось переплетение трубок и проволоки — монтер словно вскрыл мультяшного бионикла. «А у меня не нашлось для него бьяли, — думала Одри. — Он всего-то хотел паршивенькую бьяли, а я отправила его на работу с одним яйцом в желудке».

— Очень скоро его переведут в палату, — говорила врач. — Уверена, вы постараетесь поддерживать спокойную, позитивную атмосферу вокруг нашего пациента.

— Теперь вам двоим лучше уйти, — обратилась Одри к Дэниелу и Кейт.

— Но я хотел бы увидеть Джоела! — воскликнул Дэниел.

— Очень мило с вашей стороны, — ответила Одри, — но в данный момент рядом с ним должны быть только самые близкие родственники, правда, доктор?

Китаянка пожала плечами:

— Ну, строго говоря…

— Видите? Давайте не будем волновать Джоела, парад визитеров ему сейчас ни к чему.

Дэниел собирался возразить, но, передумав, коротко кивнул и спрятал блокнот в карман:

— Понял. Я приду завтра.

— Посмотрим, как он себя будет чувствовать, — сладко улыбнулась Одри.

Дэниел подошел к ней так близко, что Одри стало не по себе.

— Хорошо, — прошептал он, погладив ее по плечу. — Как скажете.

Глава 3

«Бакены в нью-йоркской гавани вертелись и скакали, будто водевильные актеры…»

Бакены в нью-йоркской гавани вертелись и скакали, будто водевильные актеры, а тем временем паром из Стейт-Айленда, рассекая волны, приближался к Манхэттену. На верхней палубе десяток девочек в футболках с надписью «Девичья сила: Центр Восточного Гарлема» резвились вовсю, празднуя освобождение из Детского музея, куда их возили на экскурсию.

— Рени не умеет плавать! И сейчас я сброшу ее в воду!

— Да? А я потащу тебя за собой.

— Что у тебя с волосами, Рен? Ты похожа на бомжиху.

— Шанель плюет в птицу! Шанель, кончай!

Одна из девочек обернулась к высокой белой женщине, сидевшей на скамье позади нее:

— Роза! Разве нам можно плеваться?

Роза Литвинов рылась в сумке в поисках мобильника.

— Нет, — отрывисто сказала она, перестала искать мобильник и оглядела палубу. Одна из ее подопечных стояла у поручней отдельно от остальной группы, разучивая танцевальные движения.

— Давай, давай, — напевала она детским голоском, перевирая мелодию и энергично дергая попой вперед-назад в подражание гавайским танцорам.

— Кьянти! — окликнула ее Роза.

Девочка не ответила.

Кьянти была Розиной головной болью. За последние месяцы она из очаровательного большеглазого ребенка превратилась в огрызающегося подростка. Косички и гольфы исчезли. Теперь Кьянти трясла пробившейся грудью, и от нее пахло сигаретами. Она больше не хотела делать магниты на холодильник и ершики для чистки труб; она хотела хвалиться грязным ядовито-зеленым бюстгальтером, отплясывать непристойные танцы и слоняться вокруг Центра в предосудительной компании мальчиков постарше. Другие девочки, маскируя зависть благонравным возмущением, говорили, что Кьянти делает парням минет.

Худощавый молодой человек с кожей цвета беж и дредами поднялся на палубу.

— Тебе в здешние туалеты лучше не соваться, — пробормотал он, усаживаясь рядом с Розой.

— Нет, ты только посмотри! — Роза указала на Кьянти, которая, согнув ноги в коленях и уперев руки в бедра, отчаянно крутила выпяченным задом.

— Врубись в этот драйв! — пела девочка. — Ну-ка, наподдай, и — а-а-у, а-а-у — кайф!

— Ого! — сказал Рафаэль. — Да это же Лил Ким.[13]

— Не смешно, — рассердилась Роза. — Она совершенно отбилась от рук… Кьянти! Прекрати немедленно!

Девочка оглянулась. На ветру ее круглое личико блестело, как спелая темная слива.

— В чем дело? — ощетинилась она.

— Зря ты думаешь, что твои танцы — это прикольно, — сказала Роза. — Ты выглядишь глупо.

— А вот и нет!

— А вот и да.

Кьянти требовательно взглянула на Рафаэля:

— Йо, Раф, почему ты всегда молчишь, когда она ко мне придирается?

— У-у, — рассмеялся Рафаэль. — Не втягивай меня в это. Даже не пытайся. Разбирайтесь сами, девочки.

Роза пригладила волосы, встрепанные ветром. Она терпеть не могла, когда Рафаэль изображал своего парня перед этими девочками. Учитывая, что он ходил в тот же престижный детсад, что и Роза, а его отец-кениец был университетским профессором, попытки прикинуться «пацаном» казались Розе не только абсурдными, но и попросту вульгарными. К сожалению, Рафаэль всегда подстраивался под окружающих. В гей-барах, куда Роза изредка наведывалась вместе с ним, она с ужасом наблюдала, как он меняется в присутствии других геев, как начинает томно прикрывать глаза и сюсюкать: «Родной, рубашка — просто обалдеть» или «Родной, поверь, кино просто гениальное». Она гневно уличала его в постыдной мимикрии, но Рафаэль не смущался и не каялся.

— Роза, детка, — отвечал он, растягивая слова, — во мне живут сотни людей.

Роза снова взялась перетряхивать сумку и наконец нашла телефон. Ее ждали пять сообщений: два от матери и три от сестры Карлы. Металл в их нетерпеливых голосах с каждым сообщением становился все звонче.

«Хочу лишь сказать, что у папы проблемы».

«Перезвони обязательно».

«Где ты? Жду звонка».

«Роза, ау!»

«Ради бога, речь идет о твоем отце. Почему ты не отвечаешь?»

— Роза! — раздался крик. — Шанель опять плюется.

— Шанель, хватит! — торопливо крикнула Роза и повернулась к Рафаэлю: — Присмотри за ними, ладно? Я должна позвонить маме.

— Где ты, мать твою, была? — грозно осведомилась Одри.

— На экскурсии с девочками. И не проверяла телефон. Что случилось?

— Плохо слышно. Что там за шум?

Роза спустилась в салон. Рев двигателя и ветра мгновенно стих до почти кладбищенского безмолвия. Туристы в ветровках довольствовались тем, что взирали на воду цвета хаки сквозь заляпанные окна. От прилавка со снедью пахло горелым маслом.

— Я на стейт-айлендском пароме. У папы возникли проблемы?

— «Возникли проблемы?» — передразнила Одри. — Ага, и еще какие. У него был удар. Два удара. Он в больнице в Бруклине.

— Не может быть!

— Он без сознания.

— О господи!

— А можно без драмодельства? Мы не на шоу Опры.[14]

Роза замолчала. Плохие новости следует обсуждать максимально спокойно — такова была принципиальная позиция Одри. И чем ужаснее событие, тем настойчивее она требовала сохранять невозмутимость. Джоел любил рассказывать историю о том, как в первые годы их брака у Одри случился выкидыш в метро. Кровь струилась у нее между ног, но когда она позвонила Джоелу из телефона-автомата, то сказала лишь, что ей «слегка нездоровится». Джоел — тогда еще не научившийся правильно интерпретировать ее загадочные, как у оракула, изречения — предложил жене выпить аспирина и перезвонить попозже, поскольку сейчас он очень занят. И Одри, стойкая маленькая британка, не стала ни возражать, ни жаловаться; она просто пересела на другой поезд и самостоятельно добралась до больницы. Роза знала, что ей положено восхищаться матерью, этим крепким орешком, но она никак не могла понять, что такого восхитительного в нежелании молодой женщины попросить помощи у мужа в трудную минуту. Если из этой истории и можно извлечь урок, думала Роза, то он состоит в абсолютной бессмысленности показного стоицизма.

— Я тебе звоню, звоню, — продолжала Одри. — У меня и в мыслях не было, что ты забьешь на сообщения. Твой эгоизм потрясает.

Мать наверняка отрепетировала упреки. Ее речь лилась, как церковная проповедь. Роза выглянула в иллюминатор проверить, как там девочки. Их футболки развевались на ветру, словно знамена на флагштоках. А Кьянти опять танцевала, развязно выгибаясь.

— Роза, ты куда-то пропала, — сказала Одри.

— Нет-нет, я тебя слушаю.

— Я ведь не могу долго говорить. В больнице не разрешают пользоваться мобильниками.

— Когда это случилось, мама?

— Подробности при встрече… Первый удар случился в суде. Второй здесь примерно в половине одиннадцатого.