Скелет в шкафу художника - Яна Розова

— Да он просто не знает, что ты ее дочь. Что общего между Ритой Садковой и Варей Багровой? Прости, детка, но ты на нее совсем не похожа.

Это было не обидно, потому что сравниться с моей мамой могла бы только Брижит Бардо. Правда! Те же густые, тяжелые, вьющиеся светлые локоны, огромные миндалевидные карие глаза, капризный рот маленькой девочки, познавшей чуть больше, чем положено знать девчушкам. И тело богини. Оно было настолько совершенно, что вызывало даже у мужчин скорее священный восторг, чем желание.

И я — ее дочь! Мелкие и неправильные черты лица, серые волосы, серые глаза, субтильная фигурка, локти, колени — все как на шарнирах. Сегодня я была зеленоглазой блондинкой с пышной грудью, но сути это не меняло. Я ничем на маму не походила. К тому же бог обидел дочь гения способностями и наградил мерзким характером, который уже привел меня к краю пропасти.

И она была! Была собой, личностью, самодостаточной, творческой и полноценной, а я стала лишь проекцией чужих грязных мыслей. Отражением чужих недобрых слов. Меня нет. Почему так? Никто не знает.

— И он лечил ее? — Я снова вернулась к разговору, внезапно разбудившему в моем сердце печаль.

— Да.

— И она дарила ему свои картины?

— Думаю, да.

— Хочу посмотреть. У меня почти ничего не осталось от мамы. Так, два-три эскиза, ранние акварели, пара пейзажей. Все, что было в квартире, мама завещала Гродинскому художественному музею. Я даже немного обиделась на нее за это. А оказывается, есть еще картины последнего года…

— Как ты красиво сказала, — перебил меня Ижевский, — «Картины последнего года»! Надо будет использовать. Только это подойдет к уже умершим художникам.

Он спросил еще что-то, но я не расслышала его. Мой взгляд, поблуждав по лицам зрителей, нашел стальной силуэт молодого начинающего художника. Рядом с ним, спиной ко мне, стояла женщина, которую, даже не видя ее лица, можно было бы назвать красивой. Ну, есть такое в некоторых людях — мужчинах и женщинах — они красивы с любого бока. Хочу заметить, что говорю о красоте не только физической. Говорю о том, что одухотворяет биологическую особь, об особой божьей искре. Эта женщина была такой, и я напряглась, закусив губу, боясь угадывать будущее. Мне стало страшно.

Женщина, кивнув напоследок гордой головой с красивой современной стрижкой, отошла и пропала в толпе. Я так и не разглядела ее, только запомнила прямую балетную спину. Тимур почувствовал мой прожигающий взгляд и поднял глаза. Наши взгляды скрестились, я жадно сканировала его сетчатку, надеясь, что на ней осталось изображение той феи. Тимур вопросительно поднял брови и отвернулся.

«Вот и расплата», — решила я. Иначе и быть не может. О личной жизни мужа после нашего разрыва я не знала ничего. У всех художников бывают всякие музы и поклонницы, это нормально, но о музах и поклонницах Багрова я ничего не знала. Думаю, с его темпераментом он не мог долго обходиться без маленьких приключений определенного рода. Однако, в отличие от меня, Тимур своими подвигами не делился.

Глава 8

На следующий день я прямо с утра приняла таблетку обезболивающего и позвонила Кострову. Он даже не спросил, зачем я звоню, а сразу назначил мне прием. Только прийти надо было не в больницу, где я лечилась после падения, а в частный медицинский Центр, где у Евгения Семеновича был личный кабинет. Собственно, я хотела поговорить о маме, но не стала перегружать телефонную беседу лишними разговорами. При встрече и поговорю!

В клинику меня подвез Тимур, который спешил на встречу с журналистом из столичного ежемесячного издания, посвященного миру искусства. Журналист был на вчерашнем вернисаже и теперь хотел взять небольшое интервью у Багрова. Тимур хотел того же. Сегодня он был одет в более естественной для себя манере: узкие джинсы и темно-красный, скорее багровый, в соответствии с фамилией, свитер.

Я же решила отдохнуть от яркости и просто распустила свои волосы цвета благородной мыши и влезла в удобное просторное платье.

Тимур поглядывал на меня, наверно, прикидывая, для кого вся эта простота.

Евгений Семенович встретил меня на пороге своего роскошного кабинета, он пропустил меня и зашел следом. Я огляделась. Деревянные панели под орех, такой же рабочий стол, видеосистема и стопка кассет на тумбочке для аппаратуры в углу. На паркетном полу — дагестанский ковер, на стенах — живописные полотна. Здесь царило ощущение респектабельности, вкуса и комфорта. И на хозяина я посмотрела другими глазами. Этот человек знал мою маму, у них был роман, он целовал ее, он любил ее! Что он вспоминает о ней? Тоскует ли? Не его ли цветы появляются регулярно на ее могиле?

Я села в кресло возле его стола и снова принялась разглядывать доктора: высокий, полноватый, но еще не грузный мужчина. Седые волосы львиной гривой обрамляют умный лоб. Достоинство светится в светло-карих глазах. О чем они разговаривали? Что их сблизило? Наверное, искусство.

— Варенька, — начал он. — Вы прекрасно выглядите. Принимаете препараты, которые я вам назначил?

— Нет, — небрежно ответила я и тут же спросила: — Вы знали мою маму?

— А кто ваша мама?

— Рита Садкова.

Психиатр отреагировал неожиданно бурно. Он вскочил с места, всплеснул руками, покраснел. Его глаза забегали: казалось, он хочет, но не может оторвать взгляд от чего-то находящегося в правом, дальнем от него, углу кабинета. Я обернулась и увидела картину, висящую на уровне человеческого роста. Это была, безусловно, работа моей матери, и, покопавшись в памяти, я вспомнила ее.

Картина была написана в период особенно широкой амплитуды ее творческих исканий. Только что перед этой работой мама закончила традиционный пейзаж, похожий на ранние пейзажи Тимура: четкий рисунок, природные цвета. А эта композиция, созданная непосредственно за пейзажем, была выполнена в духе постимпрессионизма и даже, пожалуй, абстракционизма. Причем техника была выбрана нарочито грубая: краска накладывалась не мазками, а прямо-таки чешуйками. Мне показалось, что мама вообще не брала в руки кисть, работая над этим полотном. Но талант — это особое умение прикоснуться к лягушке и обратить ее в принцессу. Абстракция производила завораживающее, околдовывающее впечатление. Внизу стояла подпись: «Рита Садкова».

Я уже забыла о мечущемся Кострове. Подойдя к полотну, стояла, потеряв счет времени. Я говорила с мамой.

— Варя, я не знал… — раздался над ухом растерянный голос. — То есть Рита рассказывала мне о своей дочери, которая вроде бы учится где-то в Москве или в Питере. Я полагал, что вы там и остались после учебы.