Восемь розовых динозавров - Олег Осадчий

Лось добежал почти до изгороди околицы. Остановился как вкопанный, а через мгновение бросился вспять, подгоняемый криком:

— Лось!

Он скакал по большой дуге. Его белые ноги, точно на них были чулки, взбивали пыль над оснеженной гладью озера. В деревне уже потеряли его из виду: лось скрылся за выступом леса. А Петька, ошеломленный, еще видел, как он мчался по озеру. И на том месте, где исчез лось, затемнела едва различимая точка.

— Мама! Мам! Лось тонет!

Петька кричал и отчаянно махал руками. Лицо его было мокрое от пота и слез. Он запыхался от бега.

— Скорее, мам! Лось тонет!

— Где? Расскажи толком. Зима на дворе.

— Там… на озере… — Петька горько всхлипнул. Перед глазами была прорубленная рыболовами прорубь с разбитой, как стекло, ледяной коркой, припорошенной снегом, и в ней — лосиная голова.

Дед слез с печи.

— Чего шебутишься? — спросил он.

— Он плачет.

— Кто?

— Лось, — всхлипнул Петька. — Мам, скорее!

До слез нестерпимой была мысль, что это он, Петька, виноват в случившемся: не кинься он наперерез лосю, тот не побежал бы к деревне…

— Скорее, мам! Веревку надо…

— А с рукой что? — Петькина ладошка была в крови. Темные капельки капали с ладони на выскобленный пол. Но Петька не чувствовал боли в руке, которую он ободрал, когда перелезал через изгородь.

Ветер испуганно гнал сероватые комья облаков. Тени от них призраками скользили по снегу, по хвойной гуще, по частому можжевельнику. В морозной тишине слышались унылые звуки — лосиные стоны. Вот она, прорубь. Лось, задрав морду, печально смотрел на грустно летящие облака. Его передние ноги опирались на ледяную кромку, но коричневатое тело по самый горб скрылось в воде: тут было неглубоко, и задние ноги лося увязли в илистом дне. Он стоял вздыбившись, но выбраться ему было невозможно: опора для передних ног была высока, а может быть, лось повредил ногу.

Петька в растерянности метался по краю полыньи. Его по-прежнему мучила мысль, что это он во всем виноват…

— Ну сейчас… сейчас… — ободрял он лося, с надеждой посматривая на маму. Она шла к проруби как-то уж слишком медленно. — Скорее, мам!

Она остановилась шагах в пятнадцати, не зная, что делать, и не решаясь подойти ближе.

— Мам! — Петька в отчаянии затопал по льду ногами. — Скорее!

— Не кричи! Успокойся. Одни мы все равно ничего не сделаем.

Петька подошел к проруби совсем близко. В руках у него была бельевая веревка, но он не знал, что с ней делать.

— Отойди сейчас же! — Мать бросилась к нему, вырвала из рук веревку и оттащила Петьку от проруби. — Да успокойся же ты, ради бога… Ну, какой…

Дед не спеша подошел к проруби.

— Эка животина, — изумился он. — Вон ведь куда запоролась.

— Дедь, его вытащить надо.

Тот медленно обошел вокруг проруби и сказал:

— Нюни утри. Ступай-ка домой.

— Не пойду.

— Ступай домой. Там в сенях вожжи. Да забеги по дороге к Сторожковым, позови сюда братьев.

У Ефима Сторожкова на левом глазу бельмо, сам он высокий, с лица худой, плечи узкие. Брат его, Дмитрий, совсем другой стати: ростом высокий тоже, зато в плечах косая сажень, грудь колесом, сильный, как медведь. Оба тоже удивились, когда подошли к проруби. Ефим покачал головой.

— Да-а, — протянул он. — Какой здоровенный!

Дмитрий присел на корточки и деловито бросил деду:

— Потянем, Кондратыч?

— Надо, — сказал дед и начал разматывать спутанные в клубок вожжи.

Лось присмирел. Петька подошел к нему совсем близко и, заглядывая в черные как уголь лосиные глаза, прошептал:

— Сейчас тебя вытащим.

Ему показалось, будто лось слегка кивнул головой, словно поблагодарил за участие.

— Сейчас, сейчас, — приговаривал Петька, нетерпеливо глядя, как дед разматывает вожжи. А когда наконец они были размотаны, Ефим Сторожков сказал брату:

— Бери. Как лошадь, тащить будем.

Вожжи легли на лосиную спину. Лося обмотали ими, как обматывают завязшую в трясине лошадь.

— А ну, потянем, — сказал Ефим. Он, Петька и мать ухватились за один конец, а Дмитрий и дед — за другой. Сердце у Петьки тревожно зашлось.

— Ай да раз! — скомандовал Дмитрий.

Вожжи натянулись, как струны.

— Ай да два!

Петька тянул что есть силы.

— Ай да три!

Удалось!..

— Прочь! — закричал дед. — Убьет!

Но Петька уже был возле лося.

Лось, мокрый, испуганный, стоял возле проруби. На шее у него было белое, величиной с крупную антоновку, пятно. Брошенные вожжи лежали рядом.

Петька притронулся к его коричневой шерсти. Неожиданно лось ткнулся мордой в Петькину щеку. И было приятно ощущать прикосновение влажной лосиной губы, эту неожиданную ласку. Словно очнувшись от оцепенения, лось резко прыгнул в сторону и, припадая на левую переднюю ногу, побежал к лесу. А Петька еще долго махал ему вслед. Чьи-то руки ласково легли на его плечо.

— Вот и убежал твой лось, — сказала мать. — Будет век тебя помнить.

Петька глубоко вздохнул — облегченно и радостно. И казалось, во всем вокруг была какая-то светлая радость: в заходящем за лес солнце, и в синих тенях от деревьев, и в гаснущем небе, и в молчании стоящих рядом людей, и в скрипе снега под ногами, когда все пошли к деревне.

За окнами быстро смеркалось. Снова занялся ветер. У Петьки от усталости ныла спина, болела пораненная ладошка.

— Мам, устал я.

— А ты, милый, попей чайку и ложись.

И вот уже под щекой подушка. И в подступающей дремоте видится Петьке лось — стройный, с белым пятном на шее. Будто идет он по лесу, покачивая рогами. Идет задумчиво. И о чем думает? Может, о том, что обязательно нужно пойти ему в деревню, остановиться на улице и ждать, пока не заведут в конюшню…

Когда Петька проснулся, за окнами по-прежнему выла метель. Мать встревоженно ходила из угла в угол, о чем-то тяжело вздыхая. Дед сидел за столом сосредоточенный и хмурый.

— Мам, ты чего?

— Пурга на дворе. Федор Степаныч ведь с утра ушел и все нет и нет. — Она повернулась к деду. — Не приведи случай беду…

Петька подошел к окну. Сквозь стекла ничего не было видно. Откуда-то издалека доносились неясные глухие звуки. Наконец заскрипели ворота.

— Приехали! — Голос матери прозвучал звонко, обрадованно.

В избу ввалились трое, запорошенные с ног до головы снегом. Дядю Федю не узнать — весь белый, будто вылез из ваты.

— Наконец-то, — облегченно сказал дед. — Заждались тут мы. Думали, не приведи случай, беде быть…

— Ну-ну… — Дядя Федя смахнул с лица снег. Его большое красное лицо стало мокрым. — Ну-ну… Померзли, чего говорить! Семь часов на лазу дрогли… А ну, раздевайтесь, братва, — сказал он двоим товарищам и повернулся к Петьке. — Ну-ка шубейку накинь, — сказал он ему. — Пошли, что покажу. Да ты живей, живей собирайся…

За дверью темно. В лицо бил ветер, слепил снегом глаза. В темноте с крыльца можно было различить лошадь и сани. Лошадь, понурясь, переступала с ноги на ногу. И когда глаза привыкли к темноте, Петька увидел, что на санях лежит что-то большое, бесформенное, какой-то темный бугор. Он подошел к этой черной куче. Лось!

— Лося убили! — закричал Петька не своим голосом. — Мама! Ма-ам! Они лося убили-и!

На шее у лося было белое, величиной с крупную антоновку, пятно.

Фомкины сеансы

В нашем четвертом «Б» он появился в конце последней четверти. Его перевели к нам из другого интерната. В первый же день ему дали прозвище Фомка, потому что его фамилия была Фомичев. Всех в классе он привлек своей внешностью. Голова у него была круглая, как волейбольный мяч, остриженная наголо. Нос длинный, как у Буратино, ноги и руки тоже длинные — весь он был какой-то нескладный, несуразный, смешной. Фомичев ни с кем не дружил, держался ото всех в стороне. С первых дней в его дневник посыпались двойки.

Ну и врун был этот Фомка! Ну и сочинитель! Он, например, мог сказать, что видел вчера в речке крокодила. Ему доказывали, что этого не могло быть. Тогда он доставал из-за пазухи газетную вырезку — в ней черным по белому было написано, что недавно из зоопарка города Праги убежал крокодил…

Учился Фомка хуже всех. С трудом он дотащился до шестого класса. Но ко второму полугодию всем стало ясно, что он останется на второй год. И в шестом классе Фомичев был все такой же неказистый, разве только немножко подрос. И по-прежнему был такой фантазер! От него будто исходили невидимые лучи, которые вызывали какой-то темный морок — ясно, как дважды два, что вранье, однако… кто знает, может, так и было.

И хотя Фомка был двоечник, его все в классе считали человеком необыкновенным. Ведь и Лобачевский, говорят, когда был гимназистом, иногда получал двойки по математике!