Больная - Василина Орлова

— Я не спрашиваю у тебя совета.

— Короче, совет будет такой: если тебе роют яму — не мешай. Используешь под бассейн! — довольный остротой, явно давным-давно взятой им в «плотный прокат», Виталий хохотнул. — Конечно, я не скажу, чтобы у меня напрочь отсутствовала совесть. Ты знаешь, что это за девайс? Глас Божий. Встроенный в каждого человека на подобие миниатюрного жучка. С портативным управлением. Но я же не людей кидал — и они мне ничего не сделали, и я им. Я кидал государство. А оно вообще всех кидануло.

— Интересно, что ты станешь говорить через несколько лет. Ты ведь станешь чиновником?

— Я стану отличным чиновником, не беспокойся.

— Отличным крючкотвором.

— Почем ты знаешь, может, это и есть добро для государства? Еще не родил мир человека, который дал бы исчерпывающие определения, что добро, а что зло. С этим каждый разбирается в меру собственных способностей, — возгласил Виталий.

— Определения не может быть, потому что это только отчасти дело разума — отличать добро от зла, — сказала Валентина.

— Скажи еще, это дело души, сердца. Ну, так? Угадал? До чего мне нравятся эти черти: накосорезят по полной, а потом — мы не знали, что есть добро, а что — зло. Нет, братцы! В глубине души человек всегда знает, совершает он добро или зло. Он может притворяться перед другими и даже самим собой. Конечно, от некоторых событий он может вообще впадать в непонятки. Или, как это тут говорят, оптика может смещаться… И люди могут переставать различать… Мы ведь никогда не бываем полностью уверены в себе. Но чувство добра и чувство зла — это исключения, они всегда понятны и даже не оставляют места, чтобы сомневаться. Как будто у нас есть некий эталон, идеальные весы внутри, как бы встроенные, и они почти никогда не сбоят.

— Ничего себе, рассуждать на такие темы! — сказала Валентина.

Виталий вдруг разозлился:

— Мне ни к чему вообще эти замороты, ты поняла? Упоротые в шлонь любят порассуждать, а нормальные люди вообще меньше разговаривают вслух. Дела делаются не так. Вот мы с тобой перетерли, я потом сцифровался, замониторил, че-как, и разрулил — но чтоб мне за это на карман приплыли стайкой ласковые баксята. А вся эта достоевщинка — для тупачков-интеллектуалов, которые, подскатушевшись, пообломались по всем вариантикам. Чокнутые на все четыре головы! Русский народ — бестонтовец и беспределец. В основном нашим людям надо мало. Кэшочек для приятного времяпрепровождения, кропалик, чтоб на илюзняках повестись, и чтоб до утрянки зашторило по самые баклажаны.

В «Московке» Виталий Очеретько закончил институт культуры и занимался тем, что приносило не только известную прибыль, но и какое-никакое реноме: он организовывал выставки и сам немножко снимал.

— Это сейчас несложно, любой кролик в состоянии научиться нажимать на кнопочку фотика. Только одно важно, запомни: профессионалы должны подбирать тебе освещение, искать модель, накладывать гримм и дрессировать ее.

— Дрессировать?

— О Господи, одевать — слова «дресс-код» ты тоже не слышала никогда?.. И будет лучше, если какой-нибудь фотограф, собаку сожравший на композиции, поможет тебе с установкой камеры и всеми делами. Тогда останется только нажать на кнопочку.

— Зачем тебе все это надо, если ты не принимаешь участие в процессе?

— Да я один принимаю участие в процессе! Я соединяю всех этих безголовых профи, я совмещаю их в одном пространстве и времени, весь результат их деятельности — он мой по праву. Без меня они вообще нефункциональны, понятно?.. И ам-ам тоже всем хочется, так что никто не в накладе.

Раньше Валентина не могла понять, зачем Виталий, по его выражению, постоянно «выцепляет» ее, зачем ему вообще их общение — она боялась, что понравилась ему, но все обстояло проще: она была ему полезна.

— У тебя мозги, конечно, наглушняк вывихнуты всем этим тупым интеллигентским гуманизмом, но иногда ты толкаешь правильные телеги.

Она рывком поднялась с нагретой пыльной земли и побежала, не разбирая дороги, к белому городу, который рос на горизонте — она бежала, задыхаясь, выбрасываясь изо всех сил, с колотящимся сердцем, унимая его рукой, как будто оно могло выпрыгнуть из груди и опередить ее. И вот уже купол Софийского собора встал весь, целиком, как солнце над облаками, над каменными стенами, он вырос на белокаменной колонне здания, и слева и справа кресты все так же горели над куполами, и показались палаты князя, богато убранные мозаикой — даже на таком расстоянии были видны львы, гепарды и орлы — башни по углам крепости стояли незыблемы, как прежде, и реяли в жарком воздухе флаги. Но позади на горизонте росла черная полоса — она уже не вилась тонкой змейкой, как прежде, а бурлила темным дымом, и степь далеко разносила глузой и сухой топот сотен копыт.

Валентина скривилась и глотнула воды из стакана, унимая сердцебиение.

— Что-то сердечко стало пошаливать.

Помолчав, она вдруг неожиданно для самой себя спросила:

— Тебе не кажется, что я какая-то не такая? Я больная?..

— Не переживай, — сказал он вместо ответа на вопрос, — тебе это не грозит. Ведь ты же — абсолютная душевная норма. Хочешь еще «Айрон Адлер»? Или фройляйн предпочитает «Грюневальд»? Слушай, а давай сделаем твою выставку. Что ты снимаешь этим допотопным телефоном, им пользовались еще кистеперые рыбы — давай подарю нормальный аппарат.

— Нет уж, спасибо.

— Тебе не нужна выставка?

— Мне плевать на выставки.

— Тогда на хрена ты постоянно фотографируешь?

Виталий не понимал действий, которые ничем не заканчивались и не имели определенной цели.

— Мне нравится фотография, как схватывание действительности, — заговорила Валентина. — Роль фотографа очень мала. Он может быть слепым. Есть даже такой снимок — военный корреспондент поднял над окопом «лейку» на вытянутых руках, и скорее от испуга, чем сознательно, спустил затвор — в этот самый момент перед объективом оказался солдат, который падал, сраженный пулей, он еще жив, но уже погиб, он заваливается не так, как в кино. В нелепой позе, рука в размахе, отведена. Он словно отшвыривает от себя жизнь. Рукоятка автомата вываливается из ладони. Где-то я читала, что все другие кадры на той пленке никуда не годились или годились в любую газету: обычная черно-белая хроника войны. И только этот снимок, сделанный, в общем-то, неизвестно кем, вслепую, без выстраивания композиции и всего такого — только он оказался чем-то таким, непонятным, что его до сих пор еще печатают, о нем пишут искусствоведы… Он поражает воображение. Фотография — самозапечатлевающаяся реальность. Реальность сама созерцает себя в объектив, вот и все.

Когда они выходили из кофейни, пожилой гардеробщик, глядя, как Валентина оборачивает голову платком, вздохнул:

— Прямо пиши вас…

Она извлекла из кармана мятую бумажку и вложила в руку гардеробщика. Он склонился в поклоне. А ведь раньше, мелькнуло у нее, это все было непредставимо, непредсказуемо — казалось, Россия Гоголя закончилась, и никто не станет тебе кланяться, продав за мелочь никчемный комплимент. Слуги. Баре. Что гаже, что грустнее?

Валентина глянула в окошко сотового — там было сообщение от Сергея: «Скажи мне, где ты». Неверными утренними пальцами, изнуренными от сигарет, она набрала: «Когда я буду нужна, я позвоню».

Ответ пришел через минуту: «Поражаюсь твоей жестокости». Она хмыкнула, сунула сотовый поглубже в карман.

Виталий открыл перед ней стеклянную дверь. На ледяном крыльце курил охранник, выдувая в морозный воздух пар своего дыхания и сигаретный дым. Он скосил глаза на парочку, слегка посторонился, давая дорогу.

Виталий нажал на кнопку брелка — машина, вспыхнув оранжевыми огоньками, разблокировала двери.

— Прошу.

Валентина не знала, как называется подобный автомобиль, но знала, что это дорогая модель. В салоне торчал запах кожи.

Она села на переднее сиденье рядом с водителем и засмотрелась по сторонам. Москва в неоновом льду плавилась, как жидкое стекло, и стекала куда-то, — может быть, в решетки неведомой глобальной канализации за горизонтом.

C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaLivejournal

Varnitsy.doc

Автобус, идущий из Борисоглебского монастыря в Ростов, сломался на том повороте, откуда до Варниц оставалось полтора километра. А еще решали, ходить в Варницы или не ходить. Дмитрий хотел идти, а Алёна говорила, что пора домой обедать. Теперь стало ясно, что обед откладывается. Но все восприняли это как чудо.

Там, на деятельном беспорядке стройки, заговорили с послушником Николаем. На вид ему можно было дать двадцать семь, тридцать пять… Тогда и то, и другое казалось им тогда одинаково солидным. Худой, а лицо гладкое. Волосы седеют — странно, двумя полосами. Валентина расправила плечи, он сказал: