Дневник пани Ганки (Дневник любви) - Доленга-Мостович Тадеуш

Едва я спровадила дядю, тетушка уже ждала меня в кабинете. Нужно было быстро что-то придумать.

— Кто этот приличный пан? — спросила тетя Магдалена.

— Ах, пустяки, — ответила я как можно равнодушнее. — Он приходил по поводу участка на Жолибоже. Я сказала ему, что мужа нет в Варшаве, а я не в курсе его дел.

Тетя подозрительно посмотрела на меня.

— Он похож не на посредника, а на какого-нибудь аристократа.

Я пожала плечами.

— Тетушка, теперь многие из аристократов зарабатывают себе на жизнь довольно странным образом. И если кто-то прилично выглядит, то ему, пожалуй, легче добиться успеха. И чтобы отвлечь тетино внимание от этой темы, я добавила: — Напрасно вы не сказали, тетушка, что этот мужчина вас так заинтересовал. Я бы вас познакомила.

— Оставь свои шутки, — буркнула тетя Магдалена и вышла.

Я условилась с Тото встретиться в три. Решила его проучить и позвонила Мушке Здроевской. К счастью, застала ее дома. Мы щебетали друг с дружкой так сладенько, как две птички. (Я всегда говорила, что она неискренняя). Пригласила Мушку на обед в «Бристоль», ни словом не упоминая Тото, сказала лишь, что будет Доминик Мирский и, может, кто-то из его приятелей. Отказаться она, конечно, не могла. Через полчаса я заехала за ней машиной и не могла не порадоваться ее виду: Мушка слишком сильно подвела брови и напялила смехотворную шляпку. Вот теперь пусть Тото посмотрит на нас обеих. Больше мне ничего не надо. Мирский с Тото уже ждали в вестибюле, и настроение у них сразу испортилось. Педантичный Мирский раздражался из нашего почти получасового опоздания. Тото расстроился, когда увидел со мной Мушку. Состроил такую мину, как наглотавшийся камешков индюк. Лучшего отношения он не заслуживал. В ресторане было многолюдно. Если бы Тото не зарезервировал столик, нам пришлось бы уйти ни с чем. Знакомых было множество, и в основном из провинции. В такой толпе вряд ли можно было разглядеть особу, ради которой я сюда пришла. Поэтому я занялась Мушкой, осыпая ее такими излишне восторженными комплиментами, что надо быть наивной, как она, чтобы принять все это за чистую монету. Почти после каждого слова я обращалась за поддержкой к Тото, и он, хоть и сворачивался каждый раз штопором, все же должен был поддерживать мои комплименты. Да, это была замечательная забава. Но ее нарушила мне Данка, появившись вдруг в «Бристоле» в обществе своего жениха и его сестры. Оказалось, что в это «гнездо гуляк, бездельников и транжир», куда никогда не ступила бы ни одна из четырех ног этой влюбленной пары, они притащились в результате стихийного бедствия. Данку пригласили на обед к матери Станислава, однако их кухарку внезапно свалил страшный прострел. При таких обстоятельствах она и слушать не хотела о приготовлении обеда, и мать Станислава отправили всю троицу в «Бристоль».

Мои отношения с Данкой никогда не были очень близкими. Мы решительно не могли служить образцом для других сестер. Даже будучи еще девочками, обе упорно отказывались носить одинаковые платья. Хотя разница между нами только два года (Данка младшая, но все говорят, что она выглядит старше меня), однако характеры и темперамент у нас диаметрально противоположные. Данка никогда не любила танцев, развлечений, путешествий. В театр ходит только на «Дзяды», на Виспянского, считает шедевром «Перепелочку» Жеромского, а выдающейся фигурой в том шедевре — Юлиуша Остерву. (Не хочу, чтобы меня не так поняли. Я сама очень люблю пана Юлиуша и никогда этого перед ним не скрывала, но «Перепелочку» видела только раз, да и то ужасно скучала. Данка не представляет себе жизни без каких-то собраний, митингов, обществ, союзов и другой скукотищи. Все бы ей к чему-то стремиться, все бы способствовать какому-то развитию, все бы что-то организовывать…

Я нисколько ее за это не упрекаю. Наконец, каждый может делать то, что ему угодно. Мы просто не подходим друг к другу. Не думаю, что после основания своего домашнего очага они станут часто приглашать меня к себе. Но представляю, каким адским мучением будет для меня их дом. Потому что она со своим Стасем одного поля ягоды. Как по мне, то сам его вид может вызвать раздражение. Высокого роста, худой, нордического типа с так называемыми «льняными» волосами и высоким лбом. Он никогда не говорит просто. Всегда или мечет громы, или клеймит, или поднимает свой голос, или добивается, или указывает. Производит такое впечатление, словно каждое мгновение готов взойти с поднятой головой на костер и, не моргнув глазом, дать сжечь себя вместе с грузом своих убеждений. Впрочем, мне не в чем его упрекнуть. Он очень приличный мужчина, прекрасно управляет своей фабрикой и делает людям много добра. То, что он происходит из мещанской семьи, для меня лично ничего не значит. Так же, как не импонируют мне мои аристократические кровные связи с материнской стороны. Короче говоря, Станислав меня не привлекает. А уж Тото чувствует себя в его обществе совсем неловко.

Они не могли найти свободный столик, поэтому нам пришлось пригласить их к своему. Единственным утешением была Лула, которую злые языки прозвали «святой Леонией» (что и говорить, невеселое имя!). Я совсем мало ее знаю. Станислав показывался с ней редко. Так или иначе, это была, несомненно, самая милая старая панна из всех, каких мне доводилось видеть. Все знали, что в молодости она пережила драму — ее жених погиб на фронте в 1920 году, и с тех пор она ни на день не сняла траура. Что за анахронизм! Типичная романтическая история в духе прошлого века.

Своей внешностью Лула походила на женскую фигуру с «Полонии» Гротгера. Однако в общении была очень приятна. Сколько изящества в этой женщине! Никогда не видела ее лица без улыбки. Никогда не замечала в ее глазах недоброжелательности, неприязни или хотя бы осуждения. В разговоре она была утонченная, снисходительная и остроумная, однако ее остроумие было старосветского толка — слишком изысканное, обтекаемое и безличное. Несмотря на свою репутацию «святой Леонии», она не избегала никаких тем, по крайней мере, они ее не возмущали. И хотя ей уже наверняка перевалило за сорок, она вся дышала свежестью.

Инициативу в разговоре сразу взял Станислав и принялся рассказывать о последних политических событиях.

Насколько интересует меня внешняя политика — ведь Яцек часто разговаривает со мной о всевозможных дипломатических делах, — настолько плохо я разбираюсь во внутренней, а для Станислава это любимая тема.

Воспользовавшись тем, что разговор приобрел общий характер, я спросила Данку, что слышно дома. Я не была у родителей уже целую неделю и, кроме того, что несколько раз звонила матери, с ними не общалась. Данка известила меня (Данка никогда не говорит — она всегда извещает), как расстроило отца то, что Яцек уехал не попрощавшись. Других новостей нет. Отец ведет теперь какой-то большой процесс о возвращении конфискованного имущества, и его ничто больше не интересует. На следующей неделе собирается поехать куда-то за город, где должна быть охота на волков.

— Если хочешь увидеть отца, приходи завтра. Ты почти не бываешь дома.

В ее взгляде был осуждение. Я хорошо знаю, что она не досказала. Хотела дать мне понять, что я бываю дома только тогда, когда меня приводит туда собственная выгода. Я бы зря потеряла время, если бы стала разъяснять ей, что это не так. Я не скучаю по дому, поскольку, во-первых, имею свой собственный, а во-вторых, мне у них неинтересно. Я очень уважаю отца и очень люблю маму. Правда, мама не отличается большим умом, но это еще не повод считать ее совершенно глупой, как это делает дядя Альбин.

Другое дело, что ее занятия меня не интересуют. К тому же мама порой бывает очень рассеянна, и об этой ее черте даже рассказывают анекдоты. Люди любят посмеяться над другими — дай им только такую возможность. Вот даже об отце рассказывают, что, отвечая на тост во время своего юбилейного банкета, он начал словами: «Высокий суд», — а между тем невозможно представить себе более серьезного человека, чем он. Человека, не только полностью лишенного забавных черт, но прямо-таки удручающего своим достоинством.