Ночные бульвары - Райнов Богомил Николаев

– Очень поэтично.

– …другую улицу-улей у Рынка с муравейником из склоненных спин носильщиков и зияющих дырами лавок, набитых мясом; картину «Пригород»: одна лишь длинная серая улица со слепыми задымленными стенами и с маленькой, спешащей куда-то фигуркой вдалеке под низко нависшим сажистым небом; толкучку с толпой бедняков-покупателей. И еще другие такие пейзажи, которые я уже забыл и которые любил, и в которых, мне кажется, я сумел уловить нечто, что, может быть, не постиг, но уже был на пути к постижению, и которые никто не воспринимал как пейзажи и не хотел купить.

– Это меня не удивляет. Я тоже наверняка бы не купила такое.

– Но все это было подмечено, было верно. Это были просто куски жизни.

– Допускаю. Но зачем тебе такие куски? Что ты с ними будешь делать? Страшного и печального в самой жизни предостаточно, чтобы мне его еще на картине преподносить было нужно. Это все равно, что бередить рану, которая и без того кровоточит.

– Ты не понимаешь.

– Я и не претендую. Говорю лишь, чтó мне нравится, а чтó – нет.

– То, что тебе нравится, я уже слышал. Пальмы и море. Но слушай, Марианна, все это, – то, что я хотел запечатлеть в моих полотнах, – это были не только те куски, которых, как ты говоришь, и без того предостаточно в самой жизни, это были и куски от моего сердца или как сказать…

– Хватит. Ты мне надоел. Пойдем на Рынок – к твоим сюжетам и к супу.

– Mарианна, Mарианна, – продекламировал Робер, помогая ей слезть с парапета. – Где ты, былая Mарианна, у которой, кроме супа, были и другие интересы?

– Гусыня глупая – вот кто была та Mарианна. Человек много разговаривает только, когда мало знает. А она, кроме книжек, ничего не знала.

– О, она была не столь наивна, как тебе хочется ее представить… И не так глупа. Она просто многим интересовалась и о многом спорила, и думала не только о супе.

Они пересекли бульвар и зашагали по Рю-дё-Пон-Нёв.

– Тебе не кажется, что ты меня обижаешь, непрерывно тыча мне под нос ту Марианну? Или ты это сознательно делаешь, чтобы меня унизить?

– В таком случае, наверняка, я хочу унизить и самого себя, раз говорю не о Робере-отрепье, а о том прежнем, который имел мужество что-то искать.

– С собой можешь поступать, как хочешь. Но что касается меня, прекрати раздражать меня той Mарианной. И позволь тебе сказать, что ты идеализируешь ее немного – ту Марианну. Она была совсем не тем, что ты видел своим взглядом влюбленного дурака.

– Не клевещи на нее.

– Нет, ну ты что себе воображаешь? Что ты знаешь о ней больше, чем я? Это уж…

– Ничего я себе не воображаю – знаю. Знаю, что ты ее презираешь или даже ненавидишь, потому что она – нечто другое, а не то, чем ты стала сейчас.

– Ой ли? А ты не думал о том, почему Марианна предпочла не тебя, а Филиппа? Потому что Филипп был красивее или умнее? Или просто, потому что Филипп был богат, а ты беден? Оставь ты эту Марианну, я ее лучше тебя знаю.

– Не лги! Ты была влюблена в Филиппа…

– Это ты так думаешь. Филипп для меня был не чем иным, как определенным способом проводить свободное время. Приятным способом – ничего более. Филипп знал, как заниматься любовью, в то время как ты пальцем до меня боялся дотронуться. Филипп умел шутить, а ты только рассуждал да занимал меня своим Ван Гогом. Филипп хорошо танцевал и имел деньги на красивые заведения, а я была бедной девочкой и красивые заведения раньше видала лишь сквозь витрину и, сказать по правде, они привлекали меня больше твоих прогулок вдоль шоссе, от которых у меня ноги начинали болеть. Ох, ноги мои! Не надо было про это заговаривать… Ты, похоже, никогда не мог предложить женщине иного развлечения, кроме прогулок пешком – что тогда… что сейчас…

– Я не виноват, что отец у меня был железнодорожником, а не виноторговцем.

– Я – тем более. И перестань говорить про свою Марианну.

Чем дальше шли они по узкой улице, тем на ней становилось многолюднее и шумнее. Словно они оставили позади ночь, а вошли в призрачный день – день с черным небом и электрическими лучами, но с движением и суматохой любого дня. Они с трудом протискивались между носильщиками с мешками и ящиками на плечах, между вагонетками, грузовиками и ручными тележками, между прохожими – такими как они, у которых тут не было никакого дела, но которые все же бессмысленно толкались среди тех, кто действительно работал.

– Зайдем вон туда, – предложил Робер, показав на угловое кафе. – На вид скромное.

– Как сказать. В передней-то части скромно, а в задней только крупные банкноты и гуляют. Эх… Для одного раза можем и в передней испробовать…

Заведение внешне ничем не отличалось от ночных кафе в этом квартале, куда носильщики и мелкие торговцы частенько забегали выпить рюмку или отведать теплого супу. Только было оно из тех дыр, которые кто знает как вошли в моду и превратились в притон для публики из другого мира – мира кабаре и театров, – и она постепенно вытолкала оборванцев в тесное пространство между витриной и баром, превращая их в живописное выражение местного колорита.

По ту сторону низкой перегородки столы с льняными скатертями были в основном свободны, но сесть туда было немыслимо. С этой стороны стоял один-единственный стол с залитой вином старомодной мраморной плитой, окруженный шумной компанией носильщиков.

– Могли бы перекусить на прилавке, – сказал Робер. – Так сэкономим и на чаевых.

– Есть стоя? Ты с ума сошел? Да для меня половина удовольствия от пира был бы стул – особенно если мягкий.

Они повернулись и уже хотели выйти, когда в дверь ворвалась шумная компания – три женщины в вечерних платьях и четверо мужчин в смокингах. Все это общество было порядочно пьяно и явно любой ценой стремилось к тому, чтобы это не осталось незамеченным. Мужчины размахивали руками, комментируя что-то ужасно смешное, а женщины издавали визги, которые должны были означать кокетливый жизнерадостный смех.

Робер с Mарианной хотели протиснуться между пьяными, но один из весельчаков внезапно схватил Марианну за локоть и восторженно воскликнул:

– Боже мой, Мари! Какой сюрприз!

– Удовольствие – чисто твое, – пробормотала Марианна, высвобождая руку.

– Какой сюрприз! – повторил пьяный, вновь поймав ее за локоть. – И как раз в тот момент, когда я ломаю себе голову, откуда же придет моя дама. Вот она какова судьба-то, а?

– Твоя судьба меня волнует мало, – снова пробормотала Марианна и с силой высвободилась.

– Нет, ну вы поглядите только, какая она гордая, – с мокрой усмешкой сказал тот, и на этот раз обхватил ее за талию. – Только ты этот номер где-нибудь в другом месте играй. На эту ночь ты моя сабинянка – и точка.

Остальные потвердили его заявление пьяным смехом.

– Браво! И вперед! – воскликнул кто-то. – Умираю от голода… Умираю от голода по прелестной бутылке.

Mарианна вырывалась, но напрасно. Тот крепко держал ее за талию и она в своем бессилии отцепиться залепила ему пощечину.

– А, кошечка начинает царапаться… Ничего, пусть поцарапается, так еще сильнее возбуждает, – прокомментировал весельчак и потащил ее к внутреннему отделению.

Робер, до этого момента наблюдавший сцену с каким-то сонным безразличием, сделал два широких шага и схватил пьяного за плечо.

– Оставь ее!

– А этот откуда выскочил? – удивился весельчак. – Это что такое? Предыдущий клиент?

– Оставь ее! – повторил Робер и встряхнул его.

– О, смотри-ка, клиент-то – настойчивый. Только он и не подозревает, что преимущество-то – за мной. Что я спал с его любовью еще до того, как он допускал ее существование.

Он отпустил Марианну и неожиданно ударил Робера в лицо с таким порывом, что зашатался сам. Робер нагнулся и со всей силы ткнул пьяному головой в живот. Тот скорчился на полу, но на художника тотчас же накинулись его приятели.

Они были сильно пьяны и не всегда попадали кулаками в цель, но их было трое, и Робер напрасно пытался их одолеть и лишь молотил куда попало, а кружившейся от ударов головой смутно слышал комментарии носильщиков.