Черный бульвар - Ярослав Петрашко

Кстати, открытие моих целительных качеств выявило еще одно несоответствие со свойствами «классического» вампира. По идее, моя кровь должна была сделать пациента вампиром, как это случилось с тобой. Однако кроме самого факта исцеления никаких необычных явлений в организме больного не происходило, по крайней мере до настоящего времени. Единственное объяснение, правда не безупречное, заключается в том, что моя кровь попадала в организм человека, обреченного на смерть, то есть, с определенной точки зрения, уже мертвого. И, по-видимому, вся сила моей крови расходовалась на то, чтобы «воскресить» больного. Впрочем, тут еще масса неясностей… Но я вижу, ты хочешь что-то у меня спросить. Извини, я и так долго злоупотреблял твоим вниманием, наверное от того, что обрадовался возможности с кем-то откровенно поговорить. Итак, я готов ответить на все твои вопросы.

Саша несколько минут молчал, потом потянул из пачки «пэлмэлину» и некоторое время тупо смотрел, на огонек зажигалки, поднесенной Яном, словно не соображая, зачем он это делает. Наконец, прикурил и затянулся. По мере того, как он курил, руки его переставали дрожать, покрасневшие было глаза высохли и заблестели. Он поклялся себе, что это было первое и последнее проявление слабости его, сашиного, характера, которое увидел Ян. И вот, когда появилась уверенность в том, что голос дрожать не будет, Саша откашлялся и заговорил.

— Ну что же… Первое, о чем я хотел бы узнать — какого дьявола ты вмешался именно в мою жизнь и чему я обязан таким вниманием к своей судьбе, которая, даже если половина из сказанного тобой — правда, теперь превратится в какой-то кошмарный фантастический сон?… — тут он почувствовал, что начинает срываться, и посчитал нужным закурить новую сигарету, потому что первая уже сгорела со скоростью бикфордова шнура.

— Почему именно ты? — Ян поиграл бокалом из двухцветного хрусталя, отхлебнул оттуда чего-то красного (не то кагор, не то кровь) и спокойно ответил: Потому что именно ты пришел и сел за мой столик. В нашей с тобой истории судьба должна была сказать свое слово без моей подсказки. Та сам пришел и сел. Ты сам решил остаться, когда тебе пришла в голову мысль уйти. Ты сам решил идти ко мне домой, а не в общежитие. Твоя собственная судьба проголосовала за то, чтобы именно в этот вечер твоя жизнь сделала крутой поворот. С таким же успехом ты мог напороться на моих «крестителей» или их коллег, только в этом случае ты получил Вечность несколько в другом варианте… Как там у де Бержерака? «Ты знаешь ли, что значит слово «вечность»? Ты чувствуешь ее неумолимый зов?» Ах, Александер… Я понимаю — ты ненавидишь и осуждаешь меня. Но пойми и ты: я уже осужден неизвестным мне страшным судом. Обвинительного заключения я не знаю, но приговор мне известен слишком хорошо: «Осудить на Вечность и Одиночество». Попробуй представить себе это! Мимолетная жизнь, ураганная старость и недалекая смерть всех, кто будет мне близок — друзей, любимых женщин, детей, внуков (если они вообще будут), сплетения судеб, политических и личных страстей, распад старых империй и возникновение новых, все, чем страдают и живут обычные люди — все мимо меня, не задевая меня. И скоро, наверное, надоест мне эта игра в справедливую охоту и Всесильного целителя, в любовь и политику, и я останусь как Вечный жид, как дочь Макропулоса наедине со своим страшным для всех бессмертием и неувяданием, и этим непреходящим, все время возвращающиеся голодом…

Саша рассмеялся странным сухим смешком и несколько раз кашлянул, поперхнувшись дымом очередной сигареты.

— Так ты решил притянуть меня в порядке коллективизации вампиризма на Руси? Так сказать, «за компанию и Вечный жид повесился»! Умно, умно. Но неужели ты решил, что поставишь меня перед фактом — и я твой навеки? Ни хрена подобного! Да!.. — он снова закашлялся, отбросил сигарету и прохрипел: — Да, я твой, навеки твой заклятый враг! Я буду бороться с тобой, насколько хватит моих сил, а если их не хватит — покончу с собой, хоть этой самой самородной пулей, хоть голодом!

И он снова закашлялся. Ян чуть-чуть растянул губы в усмешке, подобрал с ковра окурок и затушил его в пепельница, исполненной в виде головы двуликого Януса: с одной стороны лицо Ленина, с другой — Сталина.

— Тебе, мой друг, нужно еще многому научиться, прежде чем вести со мной войну. Это будет неплохое развлечение. Но для начала позволь мне кое-что объяснить тебе. Существует разница между мертвым вампиром, каким являюсь я, и живым, каковым являешься ты. Мелких различий много, например, твоя неспособность есть и пить. И много курить, кстати. Твой кашель неслучаен, это родственный синдром. Употреблять ты можешь только кровь. Во всем остальном ты — такой же обычный человек, как и все остальные. И ничем из того, что свойственно мне, ты не обладаешь. Ты можешь делать детей, испытывать боль, отражаться в зеркале и прочая и прочая. Ты не можешь состариться, во-первых, и не можешь упереть, во-вторых. В случае гибели ты переходишь в то состояние, в котором нахожусь теперь я. С приобретением всех упомянутых мною качеств. Грубо говоря, ты уже не человек, но еще и не вампир. Ты — хризолида, куколка, переходная форма от жизни к не-смерти. Полуфабрикат Вечности. Ну, а насчет голодовки с целью гибели… Не советую тебе подвергать себя подобному испытанию. Когда голодные муки достигнут пика, ты можешь, потеряв контроль над собой, впиться в шею первому встречному. Любимой девушке, скажем, или родной маме, или врачу «Скорой помощи», или полицейскому… Привлекает тебя такая перспектива? Мне бы не хотелось носить тебе передачи в тюрьму или дурдом. В современной медицине, даже в психиатрии, не существует диагноза «вампиризм». Как, кстати, и в уголовном праве. Так что прежде чем копаться в том дерьме, где мы с тобой оба увязли по уши, в поисках топора войны давай лучше объединимся и попробуем рассмотреть нашу общую проблему с разных сторон. Может быть, найдем выход. А я гарантирую тебе пищу и кров. Надеюсь, ты понимаешь, что тебе лучше всего поселиться у меня? О прописке я позабочусь сам.

Глава четвертая

«ХРИЗОЛИДА»

Снег уложил последнюю папку с документами в свой портфель, защелкнул его и потянулся. Залесский сидел напротив и рассеянно перебирал что-то в картотеке.

— Ну вот… Все, что тебе может понадобиться — в моем столе, ключ от своего сейфа я заберу с собой, сейчас забегу домой, а вечером, по холодку, рвану в Графские… Как поет один бард-идиот, «девочки в купальниках с загаром на зевальниках»! Спулю всю эту макулатурную деятельность местным отцам-Браунам, а сам — загорать и купаться. А то живем на море и моря не видим.

Залесский слушал своего шефа и молча удивлялся. Никогда не замечал он у старшего инспектора склонности к пошлятине и пустому трепу. В сочетании с тем, как он обрадовался, узнав о приостановке расследования «в верхах», это наводило на странные размышления. Залесский по опыту знал, что случайностей в нашей жизни очень мало, и смутно начинал подозревать какую-то нехорошую зависимость между радужным настроением начальника, «некругло» закрытые делом, причем делом нешуточным, и спешным отъездом старшего инспектора из города под совершенно призрачным служебным предлогом. В качестве рабочей версии Залесский выдвинул предположение, что Снег ожидает новых событий по замороженному делу об убийствах на Черном Бульваре, но желает свалить все, что может случиться, на него, Залесского, с тем, чтобы как-то списать свое странное нежелание глубоко копать в этой темной, как сам Бульвар, истории. Хотя, с другой стороны, если что-то еще произойдет, вряд ли Снега похвалят за отсутствие в столь серьезной обстановке по такому ничтожному поводу, как инспектирование периферийных отделов. Тем более, что это не прямая его обязанность. А что нежелание было, делалось ясно хотя бы потому, что Снег буквально мимо ушей пропустил его, Залесского, замечание о белом волке. Можно было бы понять и объяснить хоть что-нибудь, хоть как-нибудь, если бы патрульный сказал, что видел какого-нибудь ублюдка или придурка в белом маскхалате или кимоно. Тогда бы стрелки качнулась в сторону маньяка или чего-нибудь подобного, а это вывело бы расследование на новый виток, что никому не понравится. Была и еще одна странная деталь, которая вроде бы не имела отношения к делу, но почему-то настораживала: однажды утром, в разгар страстей, кипевших вокруг Бульвара, Залесский пришел на службу раньше Снега и с изумлением обнаружил, что отдел не заперт, а личный сейф старшего инспектора распахнут, чего не случалось никогда. На мимолетное замечание Залесского по этому поводу Снег буквально взорвался и, хотя потом и извинился, объяснить ничего не пожелал.

…Снег неожиданно прервал болтовню, так поразившую его помощника, поднялся, подхватил свой портфель и подошел, протягивая руку для прощального рукопожатия. Взгляд Залесского привычно уперся в непроницаемые очки начальника, он почувствовал что его руку сдавили несколько выразительнее, чем полагалось по обыкновению, и старший инспектор произнес совершенно другим голосом: «Занимайся своими делами и не лезь к Бульвару. Так будет лучше для нас обоих. Помнишь любимый Папашин анекдот: «Могу копать — могу не копать!»? Так вот, лучше не копать. Кстати, он был не очень доволен, что слухи о каких-то белых волках уже начали циркулировать в патрульном дивизионе. Папаша — не любитель полицейской мифологии… Все. До встречи».