Каждый день - падающее дерево - Габриэль Витткоп

Этот священник был волен себя проклясть, совершенно свободно и независимо, но, обладая в действительности изнеженной, пассивной натурой, он умел заполнить свою тусклую пустоту лишь какой-нибудь сумасбродной страстью, даже небылицами. Поскольку демоны, чьей тирании он себя подчинял, его бросили, а любовь к его богу оказалась недостаточно прекрасной, он мог бы подчинить себе как тех, так и другого. Наконец, святотатство обеспечивало ему бегство от той скуки и страха, к которым всегда сводилась его жизнь. Обладая преступными наклонностями, он мечтал перестать быть ничтожеством, но при этом его преступление не должно было подпадать под действие закона. Святотатство было для него роскошью, единственным его достоинством, и мысль о нем пришла сама собой, ведь как всякий священник он втайне завидовал Иисусу.

Аббат М. не оригинален и даже не интересен, и я считаю его периферийной фигурой — впрочем, в моей жизни было очень мало других персонажей. Что же касается оранжевочерной мадмуазель Луизы, я больше никогда о ней не слышала.

Похоже, события всегда немного отличаются от Ипполитиной версии, хотя и здесь нет полной уверенности. Можно строить лишь догадки. Как-то раз она зашла к одной грязной, подозрительной старухе, жившей на улице Кокильер со священником-расстригой. Не зная, чем ей угодить, те показали гостию в ночном горшке, что кажется вполне достоверным. Из надежных источников известно лишь, что Ипполита никогда не желала участвовать в черных мессах. Потому что у нее нет веры. Потому что она отказывается присутствовать на жертвоприношениях животных. Потому что не хочет себя компрометировать. Потому что оргии ей чужды.

Еще одно маленькое отступление: осквернение гостий встречается гораздо чаще, чем можно было бы предположить. Этот поступок — чуть ли не любимый грешок, банальная трансгрессия, слишком легкое отступничество. Безусловно, легкое, ведь раздобыть настоящую освященную гостию проще простого: достаточно лишь подойти за ней к Алтарю. Конец отступления.

Страстная суббота. Полагаю, именно в Страстную субботу брат и сестра покрошили при мне гостию в кал. Это зрелище было мне безразлично, тем более что невозможно отличить освященную гостию от неосвященной; однако я люблю иногда развлечься, притворяясь одураченной и при этом дурача тех, кто думает, будто обманывает меня. Самым любопытным в ту субботу было лицо сестры, у которой между бровями выскочил фурункул, похожий на алую confetto[28] индианок. Сегодня утром, спускаясь по Шведенпфад, «шведской дороге», по которой направлялась армия Оксенстьерны под командованием Бенценау, когда в октябре 1640 года они застали город врасплох, я увидела глуповато-добродушного человека, несшего покупки в одном из тех полупрозрачных пластиковых пакетов, в которых все кажется грудой мусора под пленкой, плодом — ах, как бы мне хотелось поиграть словами и шутки ради исказить этимологию, да, foetus foetidus[29], — в амниотическом мешке. Но в этом человеке меня особенно поразил чумной бубон между бровями, совсем уж архаический шанкр, болезнь, которой уже, казалось бы, не встретишь, почти такая же легендарная, как проказа, хотя она, наверняка, свирепствовала в армиях, опустошавших Европу в эпоху Тридцатилетней войны, например, в армии Густава Адольфа. Представим себе, как сжатый двумя пальцами бубон сочится гноем. Следовало бы выдумать новый глагол, слуховой термин, способный выразить это свистящее бульканье вытекающей сукровицы, — звук, который, наверное, можно было бы сымитировать, выдувая слюну сквозь зубы, — и в то же время термин визуальный для фотографической траектории капли, которая вытягивается в струю, взлетающую стрелу жидкой желтой кашицы...

Когда они вошли в город, там остались одни лишь поля редиса да скудные сады перед глинобитными хижинами, и вскоре над крышами взмыл красный петух, который с ревом пожирал солому и становился оранжевым в осенней синеве. Я слышу крики и вижу пламя — это двойной слух и двойное зрение, яснослышание и ясновидение, как прошлого, так и будущего.

Дело в том, что Ипполита пишет роковым почерком слова, которые зачастую уже были или станут реальностью, будто знак извлекает события из тьмы. Сомнения могли бы помешать ей создавать образы, столь нагруженные смыслом, но дело в том, что отказ от них едва ли замедляет их приход, тогда как их описание чрезвычайно его ускоряет. Ипполита, конечно, не может по своей воле вызвать катастрофу или счастье, ей достаточно черпать образы в темных хранилищах предшествующей памяти, в запасниках времени, где всякое событие прошлого, настоящего и будущего проистекает из одной и той же меры — вечности.

Из-под полуприкрытых век, распускающих на висках пальметты морщинок, взгляд Патрокла скользит вдоль деревянной стрелы. Это длится уже несколько столетий, пока его рука мягко не закругляется, а пальцы не разжимаются, словно у танцора. Черный дротик со свистом вибрирует в бедре Сарпедона. Кровь почти не течет. Сарпедон тоже хватает стрелу, вставляет ее в лук, поддерживает и натягивает тетиву, не обращая внимания на железо, вонзившееся в мышцы. Но черный дротик уже со свистом вибрирует во чреве падающего Сарпедона. Но черный дротик уже со свистом вибрирует в сердце Сарпедона, который чувствует, как на него обрушивается широкий и темный парус, крыло.

Сарпедон испытывает невероятную боль, он буквально превращается в нее и теряет собственное имя. Но вот он теряет и самое боль; она покидает его, а он — ее. Он слышит возгласы троянцев. Слышит весть о своей смерти. Он стоит рядом с собственным телом, которое хватают под мышки и кладут в тени скалы. Сарпедон видит свои волосы и побелевшие от пыли ресницы, свои побелевшие от смерти щеки, видит, как кровь заливает звездообразно траву и землю. Он слышит невыносимый шум, какое-то гудение, а сам думает, будто движется по тоннелю, узкому и темному. Ему кажется, будто у него не физическое, а другое тело, похожее на тело из сновидений, и, словно во сне, он слышит, как праотцы и герои без слов поздравляют его с прибытием на Елисейские поля.

Весенние цветы уже осыпаются снегопадом коготков.

Уже конец начала. Монте-Карло.

Пожалуй, самое помпезное ребячество, какое порождал человеческий ум. Но оно вовсе не легкомысленно. Крутые подъемы, спуски, принуждающие к галопу, и недостойные мостки, безусловно, неприятны, но экзотический Сад с его Caput Medusae?[30], Agave ferox[31], остриями, пиками, иглами и крюками, с его скрытными, излишне замысловатыми лестницами, на которых скользит кожа подошв, - этот Сад глубоко преступен. Столь же пагубное, жестокое и жутко непристойное Казино отбросило всякий инфантилизм. Его ядовитые чары приобретают мифологические масштабы; будто влагалище некоей исполинской Медеи, первозданной шлюхи, оно приотворяется под натиском Левиафана в тот самый миг, когда совершается акт — в торжествующей эрекции порфирных колонн, столь плотных, что кажется, будто они вот-вот треснут, и в позолоте, отраженной в глубине зеркал, где взрывается бескрайняя галактика люстр, где одновременная эякуляция мириад пальм устремляется, насколько хватает глаз, в своей вечной пульсации к обнаженным фигурам на потолке. Избыточные сфинктеры скамеек блестят жиром и морщатся вкруг перегноя жардиньерок, полных семян; титанические роды совершаются на устах обивок, намек гнездится в синусе каждой кривой, в завитке гипсового украшения, раздувшегося от зародышей, и в дряблом углублении листьев аканта. Пустынны туалеты - подземный лабиринт, уборные и места для испражнения, да еще зеркала, дворец, вторящий эхом моим шагам. Этот Аид украшен рамками, портиками, медными безделушками; дощечками и перилами, акажу и хрустальными защелками, каждая грань которых хранит один из элементов головоломки. Все сверкает, но стоит провести пальцем по стенам, и он останется сальным, словно от плохо вымытой посуды, оденется пленкой времен Эдуарда VII, жирным слоем конденсированных испарений, дыханий и тайно осевшего пара. О, Леди, подозрительные Леди, пышущие своей плотной и нечистоплотной женственностью, именно здесь подбирала платье Прекрасная Отеро, сюда она клала свою широкую задницу, окруженную возвышенной майоликой, растительными фризами: ветками колючего кустарника, отягченного одновременно листьями, цветами и плодами, вязью, в которой сияет отблеск электрической лампочки; корой цвета крови и иссиня-черными тутовыми ягодами, изображенными в виде барельефа. Тутовая ягода, клеточная morula с привкусом малины, уже сложная, тревожащая, роковое дробление, воссоединение бластомеров, — наверняка, недозволенных, противозаконных, нежелательных, — угрожающее memento, которое тутошняя стена, украшенная тутовыми ягодами, произносит для такой машины, как Прекрасная Отеро, для мяса, беспрестанно подвергающегося угрозе оплодотворения, но все же не разгадывающего смысл послания. Каролина Отеро, с бархатным белым грибом цвета мадеры на голове, переплетенной талией и могучей грудью, говорят, грушевидной формы; подмышками с бородкой из мокрых водорослей; темными и блестящими, как тутовая ягода, глазами; the Suicidal Siren[32], в облегающей одежде и напудренная, к тому же располагающая примерно тридцатью пятью тысячами яйцеклеток, приютившихся в ее яичниках, хотя за всю ее жизнь изверглось не больше четырехсот, — Каролина Отеро ловко заменяет изящную губку с тонким кружевом, хрупкий залог своей безопасности. Но глубоко в душе скрыт страх — призрак акушерки или какой-нибудь торговки лекарственными травами, похожей на ту, из-за которой аббат М. однажды впадет в плотский грех, неотвязная мысль об эпилоге и результате, — почти конечном, — сводящемся к останкам в эмалированном тазу. Ведь этому концу века, хрустящему, щекотливому, кокетливому, шелковистому в своих подметающих пол платьях из плиссированной тафты, в своем батисте, в дрожащих, будто актинии, боа, в своих шубах и палантинах из меха выдры, в своей бахроме, длинных волнах крепа, просвечивающем бурлении шифона и трепетной пене над блестящим шевро ботиков, да и во всем великолепии экипажей и конской сбруи, маркетри, стекол, лака и хрусталя, — всему этому изобилию, всей этой красоте сопутствует запашок формалина и мочи, все это погружено в зловоние нижнего белья в пунцовых пятнах, чернеющих по краям, в затхлый смрад мясной лавки или, возможно, тех растений, что гниют в стоячей воде болот. Прекрасная Отеро хватает предмет двумя пальцами и отдает его горничной, — стыдливость здесь неуместна, — которая опускает его в тазик за ширмой с ирисами: вода краснеет, приобретая винный цвет. Мир праху Прекрасной Отеро. Смерть совершает необычную переоценку. Елизаветинские девицы легкого поведения носили перстни с адамовой головой, дабы в миг возбуждения Приап и череп соединялись в едином образе.