Метроленд - Джулиан Барнс

— Тебе не составит труда его выкопать, малыш. Если, конечно, корни уходят неглубоко.

— Ага. И там еще этот, большой. Который ты засыпал землей, — сказал я. Наедине друг с другом мы были достаточно откровенны. Тем более что дядя мне нравился.

— Засыпал землей? Ты о чем, малыш? Что?! Там еще корень?! Ой, мамочки. Подумать только: такой вроде бы небольшой пенек — и столько корней! Ну да ты у нас мальчик умный и сообразительный, я даже не сомневаюсь, что ты что-нибудь придумаешь. Да, кстати, ты осторожнее с киркой. С нее головка слетает. Ладно, за чаем увидимся. А я пойду в дом, а то что-то прохладно. — С тем он и ушел.

У меня было несколько вариантов «военной хитрости», которые, впрочем, не отличались особым коварством. Можно было создать иллюзию бурной деятельности, раскидав землю в радиусе нескольких ярдов от пня (скажем, до парников с салатом-латуком). Можно было сломать кирку и лопату, но тогда мне пришлось бы объясняться с отцом. Самое гениальное, что пришло мне в голову — хотя мне пришлось отказаться от этой идеи за неимением пилы или хотя бы ножовки, — это спилить пень как можно ближе к земле и присыпать его землей. («Ой, дядя, прости, ты же не говорил, что мне нужно выкорчевать этот пень — мне показалось, ты попросил меня что-то придумать, чтобы ты не спотыкался об него в темноте».)

Наконец в качестве компромисса я избрал тактику выжидания. Я выкопал широкую траншею вокруг пенька, по ходу перерубая лопатой длинные и тонкие корешки, но при этом не трогая более или менее толстые корни, на которых пенек, собственно, и держался. Я не работал, а скорее прикалывался — махал киркой с маниакальным упорством, не пошел пить чай, якобы заработавшись, и в конце концов добился-таки того, что дядюшка сам вышел в сад.

— Не простудись, — крикнул я, когда он подошел. — Здесь прохладно, если ты не работаешь.

— Просто пришел посмотреть, закончил ты или нет. Господи, черт меня раздери, что ты делаешь, болван?

К этому времени я вырыл вокруг пня траншею в фут шириной и глубиной почти в три штыка.[44]

— Пытаюсь его подкопать, — пояснил я с видом профессионального землекопа. — Когда ты сказал, что корни могут уходить глубоко в землю, я решил, что сперва нужно сделать глубокий подкоп, чтобы потом было легче его выкапывать. Вот я уже сколько достал. — Я с гордостью указал на жалкую кучку тонких, как прутики, корешков.

— Ах ты, умник! Дебил малолетний! — заорал на меня дядюшка. — Подставь тебе поросячий зад, и ты знать не будешь, чего с ним делать.

— Чай уже готов, дядя? — вежливо поинтересовался я.

После чая — обычно за чаем у дядюшки я развлекаюсь тем, что наблюдаю, как дядя Артур ест имбирно-ореховые сухарики, макая их в чай; я все надеюсь, что излишне размокший сухарь плюхнется ему на кофту, — я пошел в гараж на предмет тихо повозбуждаться. Я был в том возрасте, когда ты думаешь о сексе практически постоянно, но если бы только думаешь. Дай только малейший повод — и у тебя сразу встает в штанах. Сколько раз по дороге в школу мне приходилось прижимать ранец к бедрам и напряженно думать о чем-нибудь посторонне-нейтральном — например, повторять про себя грамматические правила, — чтобы снять ощутимое, и весьма ощутимое, возбуждение. Объявления из серии «требуются специалисты с ОПЫТОМ работы», псевдоисторические рассказы о древнеримских цирках и даже, кто бы мог подумать, «Авиньонские девушки» Пикассо — все это действовало на меня возбуждающе и заставляло украдкой лезть в карман брюк, чтобы подправить то самое.

В дядюшкином гараже меня привлекали стопки «Daily Express», аккуратно перевязанные бечевкой. Дядя Артур Берег и Хранил Вещи — именно так, с большой буквы. Я так думаю, это началось во время войны и обусловливалось его обычной извращенной логикой. Он, должно быть, решил, что собирать газеты и связывать их в аккуратные стопки — это тоже способствует общей победе, но при этом не слишком напряжно. Впрочем, мне это было лишь на руку. Пока взрослые обсуждали закладные, зеленые насаждения и толкатели клапана, пока Найджел с Мэри мыли посуду, которую им «разрешили» помыть, я кайфовал, развалясь, как турецкий паша, в старом продавленном кресле в дядюшкином гараже, с тремя десятками номеров «Daily Express». По моему скромному мнению эксперта, самой сочной и вкусной колонкой была «Эта Америка», где ежедневно печатали как минимум одну историю с сексуальным подтекстом; на втором месте стояли обзоры фильмов и дальше по нисходящей — светские сплетни (роскошные адюльтеры возбуждали меня чуть ли не до оргазма), главы из серийных романов Яна Флеминга с описанием любовных сцен, а также полицейская хроника, где были описаны случаи изнасилования, инцеста и непристойного поведения. Бережно держа на коленях пожелтевшие листы, я вновь и вновь перечитывал эту хронику жизни, которая очень скоро будет и у меня. Со стороны все это выглядело совершенно невинно; никому бы и в голову не пришло, что я оргазмирую над старыми газетами. Тем более что у меня собиралось немало материала, чтобы не опозориться в разговорах с нашим продвинутым Голдом, которому отец разрешал читать «Новости со всего мира» в надежде, что так ему самому не придется рассказывать сыну о жизни.

— У нас тут все хорошо? Удобно устроился?

Старый хрыч нарочно вошел неслышно. Хотя, с другой стороны, если у тебя стоит и надо, чтобы быстрее опал, легкий испуг — самое верное средство. Так что я вовсе не переживал, что дядя поймает меня на этом самом.

— Прости, что я тебя отрываю, малыш, но я тут подумал… может быть, ты мне поможешь прибраться на чердаке. Там всего понакидано на полу, гвоздей всяких и прочей мелочи… я-то почти ничего не вижу, а у тебя глаза молодые.

8. Секс, затишье, война, затишье

Многое меняется, когда ты взрослеешь и выходишь в «Большую жизнь». В частности, меняется характер записей в дневнике. Ты уже не записываешь, что тебе не хочется делать; и что тебе, наоборот, очень хочется сделать, но по каким-то причинам это не делаешь; и что ты планируешь сделать в будущем. Теперь ты записываешь только то, что ты сделал на самом деле. А поскольку ты делаешь только то, что тебе хочется делать, то книга твоих «актуальных деяний» во взрослой жизни будет читаться как читается твоя «книга фантазий» теперь, но только с захватывающим смещением временных аспектов.

Я помню, как однажды завел разговор с Тони после сеанса Вивальди («пульс замедляется, появляется чувство терпимости и доброжелательности, ощущение покоя, мозги очищаются»).

— Знаешь, а мы живем не в самое плохое время, чтобы быть, comment le dire[45] молодым.

— Э?

— Ну, никакой войны. Никакой воинской повинности. Женщин больше, чем мужчин. Никакой тайной полиции.

Книги, опять же, наподобие «Леди Чаттерлей». Очень даже неплохо.

— Закатай губы, Осгуд.

— Нет, правда. Мне кажется, что, когда мы будем жить самостоятельно, это будет прикольно.

— Да, пожалуй, ты прав. Ты знаешь, что наше десятилетие уже называют сексуальными шестидесятыми?

— Шальные и сексуальные шестидесятые. — У меня едва не встало в штанах при одном только звучании этой фразы.

— Мне кажется, все происходит циклично.

— То есть?

— Ну, цикл начинается с секса. В двадцатых годах все тоже с ума сходили по сексу. Вероятно, все происходит по циклам. Вот смотри: двадцатые, тридцатые, сороковые, пятидесятые — секс, затишье, война, затишье. Шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые, девяностые — секс, затишье, война, затишье.

Тони изогнул бровь. В его изложении все это звучало не так уж и грандиозно.

— Таким образом, — перебил я, — мы имеем восемь лет сплошного удовольствия, а потом ждем тридцать лет. С большой вероятностью, что нас убьют на середине. Кошмар.

— И все же, — Тони был настроен очень решительно и не давал себя сбить, — что мы сможем сделать за эти восемь лет?

— Кого мы сможем сделать за восемь лет?

— Ты подумай о том, что могло быть и хуже. Если бы ты родился в 1915 году, твои самые лучшие годы пришлись бы тогда на период затишья; а потом тебя могли бы убить; а к тому времени, когда наступило бы самое интересное, тебе было бы уже сорок пять.

— Тогда мне пришлось бы жениться, правильно?

— Во время войны были специальные армейские бордели.

— А если бы ты служил во флоте?

Похоже, что поколение наших родителей родилось в несчастливое время.

— Ну, тут мы им ничем не поможем.

— Но, может быть, стоит быть к ним добрее?

Но на самом деле все было совсем не так. Согласно записям в моей «книге жалоб», из года в год меня донимали все те же желания, не имевшие выхода, все те же омертвелые обиды, все то же бездействие. Говорят, что отрочество и юность — самый динамичный период жизни, когда тело и разум рвутся вперед к новым открытиям. Я ничего такого не помню. Все было на удивление статично. Из года в год нас пичкали «нужными и полезными знаниями» в рамках школьной программы, которые мало чем отличались от «полезных и нужных знаний» предыдущего года; с каждым годом все больше и больше людей называли нас сэрами; с каждым годом нам разрешали чуть позже ложиться спать по субботам. Но это были лишь частности, а по большому счету ничего не менялось; распределение прав и обязанностей оставалось на том же уровне, равно как и соотношение любви, благоговейного трепета и возмущения.