Добролёт - Валерий Николаевич Хайрюзов

сама попросишься, – засмеялся Савин.

В знакомой мне бывшей пилотской гостинице было тепло и сухо, топилась печь и что-то, булькая, варилось в кастрюлях. По всему, Сергей ждал нас, на столе, в огромной вазе, для Ксении стоял огромный букет астр. Ксения занесла свои сухо потрескивающие пластмассовые коробки с едой.

– Да у меня всё есть, – прогудел Савин. – Это всё равно что в Тулу ехать со своим самоваром. Всё, что здесь есть, всё из тайги, реки и моего маленького огорода. Самогонка чистенькая, тройного перегона с кедровыми орешками.

Ксения принялась помогать накрывать Савину стол. Через несколько минут стол был накрыт. Было тихо, и где-то под окном дал о себе знать сверчок.

– Ну что? Выпьем за встречу! Но пить без тоста – это уже пьянка. А мы здесь собрались в полном составе экипажа, чтобы провести послеполётный разбор, подвести некоторые итоги. Есть командир, второй пилот. И что особенно приятно, с нами настоящая стюардесса! Для меня это большая честь – видеть здесь вас почти на краю ойкумены. Вот я ей предлагаю переехать ко мне. Посмотри: холодильник «Атлант», туалет тёплый, электрическая плита, душ, баня, даже отдельный, персональный самолёт.

– Да уж больно далеко до работы ехать, у нас на дорогу ушло полдня.

– Буду возить на самолёте, – пошутил Савин.

– Ну, если ещё построишь здесь Большой театр, – улыбнулась Ксения.

– Большой здесь не нужен, и даже Малый, – отрезал Савин. – А вот театр одного актера – извольте! А если серьёзно, то я хочу построить церковь в честь Ильи-пророка…

Неожиданно Ксения захлопала в ладоши:

– Серёжа! Ты обещал, что, когда приеду, ты споешь песню.

– А это мы могём, – засмеялся Савин. – Только кочевник, степь и небо я не потяну. – Он достал из шкафа гармонь, попробовал что-то и, глядя Ксении прямо в глаза, запел:

Из-за вас, моя черешня,

Ссорюсь я с приятелем.

До чего же климат здешний

На любовь влиятелен…

– Нет, нет, куплеты Курочкина мы споём потом. Ты обещал спеть про бабочку!

– Про бабочку? Хорошо! Песня на слова Константина Скворцова!

На горячем ветру,

У земли на краю

Села бабочка вдруг

На ладонь, на мою…

И сидит, не дыша,

Мир собой заслоня, —

Это чья-то душа

Отыскала меня.

Торопись, мотылёк!

Скоро дождь, скоро снег.

Этот тёплый денёк —

Твой единственный век.

Не вершится ничто

На миру просто так.

Это, видно, Господь

Посылает мне знак…

…Вот и падает снег

На поля, не спеша…

Пусть недолог наш век,

Но бессмертна душа…

Полетать нам не довелось. К утру пошел снег, тихий, пушистый, точно кто-то невидимый решил укрыть уже готовую к зиме землю и начал теребить из нависших над тайгой облаков невесомый пух. Савин все же уговорил нас сходить к нему в баню, все у него было сделано добротно, из осиновых досок, с полотенцами, фетровыми шляпами и шапками, махровыми халатами и даже белыми гостиничными тапочками. И конечно же, с заготовленными впрок березовыми вениками. Сидели, говорили, даже пытались петь и смотрели на падающий снег. Затем снова шли в парную, он от души хлестал нас вениками и вновь пили квас из заготовленного ещё летом березового сока. А Ксению Савин угощал брусничным соком, и она улыбаясь говорила, что ещё никогда не пила такого вкусного и сладкого кваса. А на другой день ранним утром по скользкой и заснеженной дороге мы с ней тронулись в обратный путь.

Через неделю, вернувшись в Москву, из сообщений по телевизору я узнал, что в Тутуре разбился самодельный самолёт. Оба пилота погибли. Через какое-то время позвонила Ксения и со слезами в голосе сообщила, что на инструкторском месте был Савин.

Удав заглотил, но на этот раз не выпустил его.

Любка

Тело заплывчато, а память забывчива. Восстановить или заново пережить свою жизнь невозможно. Но сегодня, мысленно заглядывая и перебирая своё прошлое, я ловлю себя на том, что пытаюсь пройтись по когда-то хоженным тропинкам, и, потянув на себя дверную ручку, с почти забытым, но знакомым скрипом войти в дедовский дом и увидеть, как, прислонившись к заборке на стуле со спицами в руках, сидит баба Мотя и вяжет шерстяные носки, а рядом на табуретке в своей видавшей виды железнодорожной фуражке сидит дед, в руках у него балалайка, в губах торчит смятая, потухшая «беломорина», и он наяривает «Подгорную». А посреди комнаты, как на сцене, размахивая над головой платком, приплясывает соседская Любка и тонким звонким голоском подпевает:

Ты, Подгорна, ты, Подгорна,

Широкая улица,

По тебе никто не ходит

Ни петух, ни курица.

Если курица пройдёт,

То петух с ума сойдёт.

Тут же песню подхватывает бабушка:

Я вяжу носочек долог, долог,

На носочке сорок ёлок.

Тёплый дождик на дороге,

Сердце девичье в тревоге.

Не гляжу на белый свет,

Если долго Миши нет…

Я начинаю припоминать: да это же генеральная репетиция перед нашей поездкой в Кимильтей, где у Любки должен был состояться первый в её жизни сольный концерт!

В моей жизни она появилась неожиданно. Сразу после приезда в Куйтун я, чтобы угодить бабе Моте, вызвался подкопать и почистить картошку. Ссыпав её в ведро, залил водой из колодца и начал палкой крутить клубни то в одну, то в другую сторону. Молодая, тоненькая кожица при этом легко отделялась от клубней, и после оставалось только слить грязную воду. Любка влетела к деду во двор, быстрая и лёгкая, и, увидев, как я прямо в ведре круглой палкой очищаю только что выкопанную картошку, замерла и стала наблюдать.

– А я и не знала, что так можно сразу и всю! – воскликнула она, заглядывая в ведро.

Конечно, было приятно, что моя находчивость оценена по достоинству, но меня насторожила её деревенская простота, говорила она так, точно мы были давно с нею знакомы, и я начал припоминать, где же слышал этот звонкий голосок, снизу вверх глянул на неё: мы были примерно одного возраста, тонкая, в лёгком зелёном сарафанчике, волосы жёлтые, коротко стрижены, обожжённое солнцем лицо показалось мне похожим на подсолнух, но глаза гостьи смотрели цепко, как у