Обрывистые берега - Иван Лазутин

— Могуч! Подарок Татьяны Радимовой. Мы с ней поддерживаем дружбу. Пошла в отца. Пишет остроумные поэтические экспромты. Оригинал. А руки как у каменщика. Великая труженица! Работает ежедневно: и в зной, и в лютый холод. И в солнечные дни работает так самозабвенно и лихорадочно, что с лица молодеет лет на десять. Работает по формуле Маяковского.

— Что это за формула? — поинтересовался Яновский.

Гордей Каллистратович прочитал стихи Маяковского:

…Мне и рубля не накопили строчки,

Краснодеревщики не слали мебель на дом.

И кроме свежевымытой сорочки,

Скажу по совести — мне ничего не надо.

— Правда, насчет белоснежных сорочек притязания Татьяны весьма умеренные, а то, что половину своих картин, как Маша-растеряша, раздаривает налево и направо, — это ее делает белой вороной среди собратьев-художников.

Яновский перевел взгляд на две другие картины, висевшие на противоположной глухой стене, но его вопрос предупредил Гордей Каллистратович:

— Это уже менее интересное. Пойдемте, я вам лучше покажу погреб, который я делал вот этими руками. — Гордей Каллистратович вскинул перед Яновским свои широкие, изрезанные морщинами, грубые ладони. — Правда, два халтурщика помогали размешивать раствор цемента и заливать опалубку. Все остальное — сам! Увлекся этой инженерией так, что даже подумал, что во мне погиб великий строитель. Помню, даже в весе потерял килограммов пять, пока возился с погребом.

Когда спустились в железобетонный погреб-монолит, Яновский поверил, что в жилах его научного руководителя течет кровь строителя. В погребе, сухом и прохладном, вход в который шел через две двери, по стенам тянулись полки из толстенных плах, на которых рядами стояли банки солений, варенья и целые штабеля консервов.

— Как гитлеровский бункер в его ставке, — похвалил погреб Яновский.

— Представьте себе, это сравнение я слышу уже второй раз! То же самое сказал профессор Вознесенский. — Было видно по лицу Гордея Каллистратовича, что сравнение это ему польстило, и он долго не мог погасить на своем лице довольную улыбку. — Огурцы, помидоры солит жена. Варенье — тоже ее работа. Она у меня по рождению крестьянка. Над грядками и в цветнике не разгибаясь колдует с утра до вечера. А по строительству в роли Петра Первого выступаю я. Уж тут — позвольте!..

После осмотра погреба Гордей Каллистратович повел Яновского осматривать душ, который тоже, как и погреб, он делал сам. Со стороны Яновскому это маленькое строеньице показалось крохотным сказочным теремком: резные наличники у маленького оконца, ручка двери, украшенной резными деревянными нашлепками, была сделана из обработанного корневища, силуэтом своим напоминающего профиль Бабы Яги, какой ее рисуют в детских книжках. Над дверью была прибита доска с деревянной резьбой, изображающей рыбу в клешнях у скорпиона. Видя, что Яновский пристально всматривается в рисунок резьбы, рассмеялся.

— Не догадываетесь? — спросил с ухмылкой Гордей Каллистратович.

Яновский пожал плечами.

— Это наш родовой герб. Мой и моей супруги Надежды Николаевны. Она по зодиаку — рыба, а я — скорпион. Но так как Надежда Николаевна считает себя жертвой злосчастного скорпиона, то она заказала одному студенту Абрамцевского художественного училища вырезать вот этот наш фамильный герб. Сама олифила, сама прибивала. И всегда сама с каким-то особенным волнением объясняет гостям значение герба. Сегодня она колготится на кухне, а поэтому я отбиваю у нее хлеб.

Яновский и Гордей Каллистратович вошли в душевой теремок, в котором за легкой дверцей размещалась мойка, где стоял титан для нагрева воды. Все в душевой сверкало чистотой.

Когда вышли из душа, Гордей Каллистратович вполголоса, словно по секрету, сказал:

— В прошлом году заходил ко мне сосед-генерал герой гражданской войны, лихой кавалерист. Его дача неподалеку от моей. По его словам, рубил саблей басмачей в Туркестане "от плеча и аж до самой ширинки" — это его любимое выражение, когда он рассказывал о схватке с басмачами, — так вот, когда он увидел мой душ, то спросил: "Кто делал?" Я сказал: "Столяр-краснодеревщик". Он стал просить у меня его адрес. Я пообещал. Поинтересовался ценой за работу. Я в свою очередь тоже спросил: "А сколько бы вы дали?" Он оглядел душ, зашел внутрь, а когда вышел, то сказал: "Рублей пятьсот — шестьсот за работу дал бы". А генерал среди соседей слывет человеком скуповатым, знает цену копеечке. Я молчу. Он тоже молчит. Вижу, что не отстает. "Пожалуй, дал бы и семьсот", — говорит генерал. Я по-прежнему молчу. Он идет дальше и глубже. Видать, заело. "Разумеется, доски, брусья, и гвозди, и весь остальной материал — мой". Я молчанием набиваю цену дальше. Генерал покряхтел-покряхтел, еще раз обошел кругом душ и добавил: "Если человек из Москвы, то и харч мой, комната для отдыха в его распоряжении. Вы мае адресочек, адресочек, а если есть, то и телефон. Мы с ним сговоримся" Я написал на клочке бумаги свой адрес, свою фамилию и отчество и передал бумажку генералу. Нужно было видеть выражение его лица, когда он прочитал записку. Даже рассердился.

Довольный своим рассказом, Гордей Каллистратович смотрел на душ-теремок, как на свое любимое детище.

— Ничто мне не дает такую радость, как те часы, когда я с ножовкой или с рубанком стою у верстака.

Обходя дачный участок, Гордей Каллистратович вдруг остановился, нагнулся и что-то увидел в траве.

— Проклюнул стрелку росток дубка. От желудя. Скоро развернутся два первых листочка, нужно огородить, чтобы не затоптать или не скосить вместе с травой. — Подняв у дорожки половинку кирпича, он положил его рядом с ростком. — Прежний хозяин, покойный генерал Воеводин, был страстный грибник. Он натаскал из леса столько грибниц, что каждое лето мы только одних белых собираем с участка по шестьдесят — семьдесят грибов. А одно лето Оксана насчитала девяносто девять белых. А сыроежки, подберезовики, подосиновики жарили почти каждый день. А если б вы знали, какая мастерица по засолу Надежда Николаевна! Откроешь банку, и в комнате сразу поплывет запах укропа, чеснока, петрушки, сельдерея, смородиновых листьев… От одного запаха слюной исходишь. Вы назовете это мещанством, а я вам, дорогой Альберт Валентинович, скажу — все это красота жизни. Труд!.. Все это принесено не из магазина, а сделано своими руками, и если не с молитвой, то с душой. Наш род в неисчислимом колене — воронежские крестьяне. Думаю, что это у нас, на воронежском черноземье, сцепились в одну нерасторжимую связку два святых славянских слова: земля-кормилица, земля-матушка. Сцепились и пошли гулять по белу свету.

Гордей Каллистратович и Яновский вышли за калитку.

— Если меня когда-нибудь за какую-нибудь провинность уволят с работы, я пойду гидом в Абрамцевский музей. И буду рассказывать туристам и гостям Абрамцева не только об истории Абрамцева, что запечатлена в экспонатах музея, по и о красоте этого божественного уголка российской природы. Здесь столько родников, столько светозарных полян! По этим местам когда-то ходили знаменитые гости Сергея Тимофеевича Аксакова! Вечером я покажу вам бугор перед деревней Глебово. С нижней кромки этого бугра Васнецов писал своих "Трех богатырей". А в тихой заводи речки Вори, где и сейчас плавают кувшинки и на берегу растет камыш, Васнецов писал свою знаменитую картину "У омута". Здесь, в Абрамцеве, Гоголь, когда гостил у Аксаковых, пережил свой предсмертный душевный кризис перед тем, как сжечь второй том "Мертвых душ"'…

Они шли по асфальтированной дорожке мимо дач академиков, некоторые из них уже умерли, оставив своим наследникам заросшие лесом и кустарником участки, уход за которыми требовал сил, денег и еще чего-то такого, что нельзя купить за деньги, — любви к земле, бережного отношения к красоте благословенных мест.

— Здесь живут только одни академики? — спросил Яновский, когда Гордей Каллистратович замолк, остановив взгляд на калитке дачи, мимо которой они проходили.

— Жили, — грустно произнес Гордей Каллистратович, и по лицу его пробежала серая тень. — Сейчас здесь академиков уже мало. В середине сороковых годов, когда нарезали эти участки, здесь жили и работали одни академики. Причем известные во всем мире. Вот в этой, например, даче живет академик Мстислав Всеволодович Келдыш; вон в той, видите, окрашена в желтый цвет, живет ректор Московского университета Петровский; чуть дальше, отсюда не видать, дача академика Несмеянова… Недалеко от нее — дача академика Семенова. Хотя годы уже его немалые, но он еще бодр. К нему сюда когда-то часто наезжал академик Курчатов.

Скользя взглядом по обветшалому и кое-где повалившемуся штакетнику, который когда-то своей узорной резьбой сливался с хрупкой грацией молоденьких кленов Яновский сочувственно произнес:

— Заборы рушатся, ворота покосились, краска давно облезла и выцвела…