Воскрешение лиственницы (рассказы) - Варлам Шаламов

- Не найдешь,- сказал Кристу сосед.- Блатные забрали.

- Но им-то зачем?

- Ах ты! Женская фотография?

- Ну да.

- А для сеансу.

И Крист перестал спрашивать.

В кисете Крист держал старые письма. Новое же письмо и фотография новая маленькая паспортная фотография хранились в левом, единственном кармане гимнастерки.

Крист спал, как всегда, забытьем, а не сном. И проснулся с ощущением: что-то должно быть сегодня хорошее. Вспоминал Крист недолго. Чистая рубашка! Крист сбросил свои тяжелые ноги с топчана и вышел на кухню. Вчерашний больной встретил Криста.

- Сушу, сушу. На печке сушу.

Вдруг Крист почувствовал холодный пот.

- А письмо?

- Какое письмо?

- В кармане.

- Я не расстегивал карманов. Разве мне можно расстегивать ваши карманы?

Крист протянул руки к рубашке. Письмо было цело, влажное сырое письмо. Гимнастерка была почти суха, письмо же было влажное, в потеках воды или слез. Фотография была смыта, стерта, искажена и только общим обликом напоминала лицо, знакомое Кристу.

Буквы письма были стерты, смыты, но Крист знал все письмо наизусть и прочел каждую фразу.

Это было последнее письмо от жены, полученное Кристом. Недолго носил он это письмо. Слова этого письма скоро окончательно выгорели, растворились, да и текст Крист стал помнить нетвердо. Фотография и письмо окончательно стерлись, истлели, исчезли после какой-то особенно тщательной дезинфекции в Магадане на фельдшерских курсах, превративших Криста в истинное, а не выдуманное колымское божество.

За курсы никакая цена не была велика, никакая потеря не казалась чрезмерной.

Так Крист был наказан судьбой. После зрелого размышления через много лет Крист признал, что судьба права - он еще не имел права на стирку своей рубашки чужими руками.

1966

НАЧАЛЬНИК ПОЛИТУПРАВЛЕНИЯ

Машина гудела, гудела, гудела... Вызывала начальника больницы, объявляла тревогу... А гости уже поднимались по лестничным маршам. На них были напялены белые халаты, и плечи халатов разрывались погонами из-за слишком тесной военным гостям больничной формы.

Опережая всех на две ступеньки, шагал высокий седой человек, фамилию которого в больнице знали все, но в лицо не видел никто.

Было воскресенье, вольнонаемное воскресенье, начальник больницы играл на бильярде с врачами, обыгрывая их всех,- начальнику все проигрывали.

Начальник сразу разгадал ревущий гудок и вытер мел со своих потных пальцев. Послал курьера - сказать, что идет, сейчас придет.

Но гости не ждали.

- Начнем с хирургического...

В хирургическом лежало человек двести, две большие палаты человек по восемьдесят, одна - чистой хирургии, другая - гнойной; в чистой все закрытые переломы, все вывихи. И - послеоперационные маленькие палаты. И палата умирающих больных гнойного отделения: сепсисы, гангрена.

- Где хирург?

- Уехал на поселок. К сыну. Сын у него там в школе учится.

- А дежурный хирург?

- Дежурный сейчас придет.

Но дежурный хирург Утробин, которого по всей больнице дразнили Угробиным, был пьян и на зов высокого начальства не явился.

По хирургическому высокое начальство сопровождал старший фельдшер из заключенных.

- Нет, нам твои объяснения, твои истории болезни не понадобятся. Мы знаем, как они пишутся,- сказал высокий начальник фельдшеру, входя в большую палату и закрывая за собой дверь.- И начальника больницы пока сюда не пускайте.

Один из адъютантов, майор, занял пост у двери в палату.

- Слушайте,- сказал седой начальник, выходя на середину палаты и обводя рукой койки, стоявшие в два ряда вдоль стен,- слушайте меня. Я новый начальник политуправления Дальстроя. У кого есть переломы, ушибы, которые вы получили в забое или в бараке от десятников, от бригадиров, словом, в результате побоев, подайте голос. Мы приехали расследовать травматизм. Травматизм ужасен. Но мы покончим с этим. Все, кто получил такие травмы, расскажите моему адъютанту. Майор, запишите!

Майор развернул блокнот, достал вечное перо.

- Ну?

- А отморожения, гражданин начальник?

- Отморожения не надо. Только побои.

Я был фельдшером этой палаты. Из восьмидесяти больных - семьдесят были с такими травмами, и в истории болезни все это было записано. Но ни один больной не откликнулся на этот призыв начальства. Никто не верил седому начальнику. Пожалуйся, а потом с тобой сочтутся, не отходя от койки. А так, в благодарность за смирный нрав, за благоразумие подержат в больнице лишний день. Молчать было гораздо выгоднее.

- Вот я - мне руку сломал боец.

- Боец? Разве у нас бойцы бьют заключенных? Наверное, не боец охраны, а какой-нибудь бригадир?

- Да, наверное, бригадир.

- Вот видите, какая у вас плохая память. А ведь такой случай, как мой приезд,- редкость. Я - высший контроль. Мы не позволим бить. Вообще с грубостью, с хулиганством, с матерщиной надо кончать. Я уже выступал на совещании хозяйственного актива. Говорил - если начальник Дальстроя невежлив в своих беседах с начальником управления, то начальник горного управления, распекая начальников приисков, допускал оскорбительную, матерную брань, то как должен говорить начальник прииска с начальниками участков. Это сплошной мат. Но это еще материковый мат. Начальник участка распекает прорабов, бригадиров и мастеров уже на чисто колымском блатном мате. Что же остается делать мастеру, бригадиру. Брать палку и лупить работяг. Так или не так?

- Так, товарищ начальник,- сказал майор.

- На той же конференции выступал Никишов. Говорит, вы люди новые, Колымы не знаете, здесь условия особые, мораль особая. А я ему сказал: мы приехали сюда работать, и мы будем работать, но мы будем работать не так, как говорит Никишов, а как говорит товарищ Сталин.

- Так, товарищ начальник,- сказал майор.

Больные слышали, что дело дошло до Сталина, и вовсе примолкли.

За дверью толклись заведующие отделениями, их уже вызвали с квартир, стоял начальник больницы, дожидаясь конца речи высокого начальника.

- Снимают Никишова, что ли,- предположил Байков, заведующий вторым терапевтическим отделением, но на него шикнули, и он умолк.

Начальник политуправления вышел из палаты и поздоровался с врачами за руку.

- Перекусить прошу,- сказал начальник больницы.- Обед на столе.

- Нет, нет.- Начальник политуправления посмотрел на часы.- Надо ехать, к ночи попасть в Западное, в Сусуман. Завтра совещание. А впрочем... Только не обедать. А вот что. Дайте портфель.- Седой начальник взял тяжелый портфель из рук майора.- Вы глюкозу мне можете сделать?

- Глюкозу? - сказал начальник больницы, не понимая.

- Ну да, глюкозу. Укол сделать внутривенный. Я ведь не пью ничего спиртного с детства... Не курю. Но через день делаю глюкозу. Двадцать кубиков глюкозы внутривенно. Мне мой врач еще в Москве посоветовал. И что вы думаете? Лучшее тонизирующее. Лучше всех женьшеней, всяких тестостеронов. Я всегда вожу глюкозу с собой. А шприц не вожу - уколы мне делают в любой больнице. Вот сделайте мне укол.

- Я не умею, - сказал начальник больницы.- Я лучше жгут подержу. Вот дежурный хирург - тому и карты в руки.

- Нет, - сказал дежурный хирург,- я тоже не умею. Это, товарищ начальник, такие уколы делает не всякий врач.

- Ну, фельдшер.

- У нас нет вольнонаемных фельдшеров.

- А этот?

- Этот из зэка.

- Странно. Ну, все равно. Ты можешь сделать?

- Могу,- сказал я.

- Кипяти шприц.

Я вскипятил шприц, остудил. Седой начальник вынул из портфеля коробку с глюкозой, и начальник больницы облил руки спиртом и вместе с парторгом отбил стекло и всосал раствор глюкозы в шприц. Начальник больницы надел на шприц иглу, передал мне шприц в руки и, взяв резиновый жгут, затянул руку высокого начальника; я ввел глюкозу, придавил ваткой место укола.

- У меня вены как у грузчика,- милостиво пошутил начальник со мной.

Я промолчал.

- Ну, отдохнул - пора и ехать.- Седой начальник встал.

- А в терапевтические? - сказал начальник больницы, боясь, что если гости вернутся для осмотра терапевтических больных, то ему будет обязательно выговор, что вовремя не напомнил.

- В терапевтических нам нечего делать,- сказал начальник политуправления.- У нас целевая поездка.

- А обедать?

- Никаких обедов. Дело прежде всего. Машина загудела, и автомобиль начальника политуправления исчез в морозной мгле.

(1967)

РЯБОКОНЬ

Соседом Рябоконя по больничной койке - по топчану с матрасом, набитым рубленым стлаником, был Петерс, латыш, дравшийся, как все латыши, на всех фронтах гражданской войны. Колыма была последним фронтом Петерса. Огромное тело латыша было похоже на утопленника - иссиня-белое, вспухшее, вздутое от голода. Молодое тело с кожей, где разглажены все складки, исчезли все морщины,- все понято, все рассказано, все объяснено. Петерс молчал много суток, боясь сделать лишнее движение,- пролежни уже пахли, смердели. И только белесоватые глаза внимательно следили за врачом, за доктором Ямпольским, когда тот входил в палату. Доктор Ямпольский, начальник санчасти, не был доктором. Не был он и фельдшером. Доктор Ямпольский был просто стукач и нахал, доносами пробивший себе дорогу. Но Петерс этого не знал и заставлял надежду появляться в своих глазах.