Сумасбродка - Юзеф Крашевский

— А разве его не объясняет твое положение и люди, окружающие тебя? — вскричал Эварист.

— В моем положении я чувствую себя в полной безопасности, а окружающих меня людей уважаю и люблю…

— Ты находишься на пути… — начал было Эварист, но оскорбленная девушка не дала ему договорить.

— Да, да! На пути к гибели и лишениям! — рассмеялась она. — Ах, пожалуйста, не заботьтесь обо мне; я знаю, где нахожусь и куда иду.

Она смеялась, но явно была рассержена. У молодого человека слезы брызнули из глаз, он схватил ее за руку.

— Зоня! Помилуй! Не сердись! — воскликнул он. — Никто, никто на свете больше меня не желает тебе добра, никто не любит тебя больше, чем я.

Девушка, смеясь, вырвала руку.

— Что такое! Уж не влюбился ли ты в меня! То-то было бы забавно! — воскликнула она весело. — Ты выдумываешь какие-то мнимые для меня опасности, а сам грозишь мне любовью… Вот они, ваши фарисейские добродетели!

Эварист возмутился.

— Зоня, — крикнул он, краснея, — да, я люблю тебя, люблю безмерно, но такая любовь, как моя, не представляет собой опасности, а могла бы стать для тебя спасением, это честная и открытая любовь на всю жизнь.

Зоня стояла молча, смущенная этим признанием, и лишь спустя несколько времени холодно ответила:

— Покорно благодарю, но, к несчастью, я не знаю и знать не хочу другой любви, кроме любви к правде и науке, — этого мне вполне достаточно… Вам казалось по той свободе, которая царит между нами, что я буду для вас легкой добычей. Но вы ошибаетесь, пан Эварист! Вы о нас судите лишь по внешнему виду.

Эварист прервал ее с таким бурным возмущением, что заставил замолчать. Он тут же схватил шляпу и холодно попрощался.

Они расстались так, словно им предстояло никогда больше не видеться. Эварист дал себе слово не подходить к ней. Он избегал Зоню до такой степени, что, увидав на улице, сворачивал в другую сторону, лишь бы не встречаться с ней.

И странное дело, однажды, когда он столкнулся с Зоней, возвращающейся из библиотеки домой, она сама подошла к нему, говоря:

— Вы напрасно сердитесь на меня, Эварист. Я не такая злюка, как вы думаете, и даже не лишена сердца. У вас было время забыть о любви, но мы можем стать друзьями.

Она протянула ему руку. Эварист принял этот жест с благодарностью.

Зоня смотрела на него насмешливо, но без гнева.

— Жаль, что вы не дали отцу возможность обратить вас в нашу веру, вы бы стали мне добрым товарищем, а так…

Она пожала плечами.

— Ведь я в ваших глазах авантюристка, а вы в моих, ах, скажу вам по-нашему: вы фарисей… Ну, не сердитесь, не сердитесь! — И, не дав Эваристу вымолвить ни слова, она попрощалась и поспешила своей дорогой.

Эта крупица сердечности, эти несколько слов, брошенных походя, вновь вскружили Эваристу голову.

Он боролся с собой, а ему все хотелось приблизиться к ней, подойти, посмотреть, хоть бы услышать ее голос, словно бы насмешливый, в котором, однако, ему чудилась грусть. Он боялся, что новая встреча еще пуще его одурманит и он еще пуще станет томиться.

Эварист ходил подавленный, мучился и одновременно был недоволен собой. Сегодняшняя прогулка была предпринята, чтобы рассеяться — быстрое движение подчас успокаивало его взбудораженные мысли. Но на этот раз не помогло. Вместо того чтобы улечься, мысли его метались из стороны в сторону. Он упрекал себя за то, что сопротивлялся всем этим кипевшим вокруг новым веяниям, ближе не познакомился с тем, что так горячо занимало бедную Зоню.

Опустив голову, он сидел на скрытой в кустах скамейке, спиной к аллее, от которой его отгораживало огромное ореховое дерево, когда сзади услышал голоса и шаги. Избегая каких бы то ни было встреч, он сделал движение подняться, как вдруг узнал постоянно звучавший у него в ушах веселый голосок Зони; другой голос, как ему показалось, принадлежал «отцу».

Неприятная мысль о близости между этими двумя людьми не позволила ему двинуться с места. Он продолжал сидеть на скамейке, а собеседники все приближались и наконец остановились за кустами.

Он услышал, как «отец» степенно произнес:

— Присядем.

Вероятно, ни в каком другом случае Эварист не позволил бы себе подслушивать, но теперь у него так билось сердце и скамья так прочно держала его в своих оковах… Он понимал, что, добровольно становясь свидетелем разговора, не предназначенного для его ушей, ведет себя неприлично, но не мог уйти. Это было свыше его сил.

— Ну что ж, сядем, — весело отозвалась Зоня. — Вид отсюда прелестный… весна… и хотя умиляться по ее поводу это ребячество, а все-таки приятно…

— О, это возвращение природы к жизни после освежающего сна! — с пафосом подхватил Евлашевский. — И существа, являющиеся составной частью природы, теплом и светом призванной к возрождению, подобно ей, неизбежно испытывают жажду соединяться, группироваться, избирать согласно инстинкту…

Говоря это, он слегка вздохнул.

— Это пора влюбленности и любви, — продолжал он, — когда даже сухие вербы пускают ростки.

Евлашевский подождал, но Зоня не отвечала.

— Я именно такая сухая верба, — закончил он свою мысль, — под потрескавшейся и сучковатой корой которой еще струятся жизненные соки. Весна и на меня действует удивительным образом… Она меня омолаживает.

— Вы и так молоды душой, моложе многих наших молокососов, — возразила Зоня.

— Не только душой, — живо прервал ее Евлашевский, — я чувствую себя молодым и в том, что обычно не совсем точно называется сердцем, — по существу, это только чувственное влечение. Если бы мы жили в мире свободного выбора, преобразованном согласно знаменитой системе Фурье, то, наверное, нашлась бы женщина, которую влекло бы ко мне, как и меня к ней…

Эвариста, когда он услышал это странное признание, бросило в жар, руки его сами сжались в кулаки.

Зоня молчала.

— Да, моя дорогая, — продолжал Евлашевский, — закон природы состоит в том, что родственные натуры соединяются в пары, отсюда и это томление, особенно в известные времена года, эта тоска, которая в нашем утонченном и извращенном обществе не находит понимания и не принимается в расчет… Ощущение, какое вызывает в тебе весна, есть жажда подчиняться законам природы… Ты хочешь любить!

Зоня рассмеялась, но смех ее звучал напряженно, не искренне.

— Ошибаетесь, отец, — холодно возразила она, — мое сердце не жаждет ничего, кроме науки и овладения миром с ее помощью. Я ежедневно сталкиваюсь с молодыми людьми, которые стараются мне понравиться, но ни один из них не возбудил во мне ни малейшего чувства, они мне безразличны. К вам, которому я обязана светом учения, я более всего испытываю уважение, благодарность и симпатию.

Евлашевский помолчал, затем воскликнул:

— Зоня, пришло время, когда я должен объяснить тебе твои собственные невнятные чувства, это так ясно, так естественно — пылкая юность тянется к дополняющей ее зрелости. Твое сердце принадлежит мне, ибо я сам твой, всем сердцем. Я люблю тебя!

— Вы шутите, — возразила Зоня, смешавшись, — мое чувство к вам это привязанность ребенка, не больше…

— О, ты сама себя не знаешь, ты ошибаешься, — продолжал восклицать Евлашевский, — ты должна меня любить, мы предназначены друг для друга. Я воспитал твой ум для себя, ты моя духовная половина…

— Но, пан Евлашевский, — изменившимся голосом сказала Зоня, — я все-таки лучше себя знаю. Вы смеетесь надо мной! Уйдем отсюда, прошу вас, уйдем!

— Останься! — послышался дрожащий от гнева и отчаяния голос Евлашевского. — Твое предназначение быть моей, моей в полном смысле этого слова! И это сбудется так или иначе. Ты отдашься моей горячей любви, ты будешь счастлива и меня осчастливишь…

— Перестаньте, пан Евлашевский, не говорите вздора, — громко сказала Зоня. — Желание вскружить голову своей ученице не вяжется с достоинством учителя и отца… Я готова считать это шуткой, но мне неприятно, что вы позволили себе так шутить со мной.

Тут она еще более повысила голос, чеканила каждое слово:

— Вы принимаете меня за ребенка, но я не ребенок! Я знаю себя очень хорошо и если полюблю — о, ничто в мире меня не остановит, я отдамся этому человеку, не спрашивая, отпустит ли мне мои грехи общество, свободен мой возлюбленный или связан чем-то. Это закон природы и это право моего сердца. Но не чувствуя любви, не будучи охвачена святым порывом, я не позволю купить себя ни мудростью, ни миллионами! Я не продам себя ни за лавровый венок своего поклонника, ни за царский трон, если бы он у него был.

Евлашевский сердито пыхтел, слышалось какое-то невнятное ворчание…

Вдруг Зоня крикнула:

— Помогите!

«Отец» обхватил ее обеими руками, а губами старался дотянуться до лица; девушка мужественно оборонялась, но прежде чем она успела влепить нахалу пощечину, Эварист перескочил через кусты, кинулся на Евлашевского сзади и, схватив за воротник, так рванул, что тот упал и покатился по земле.