Аэций, последний римлянин - Теодор Парницкий

— Как твое имя? — спросила она милостиво.

— Констанций, о благороднейшая.

Она удивилась.

— Звучное у тебя имя… слишком звучное…

Он улыбнулся, не разжимая крепко стиснутых губ.

— Из какого ты народа?..

Вопрос этот она задала нехотя: сразу бросилось в глаза, что солдат не принадлежит ни к какому варварскому племени. А он, видимо, почувствовал себя задетым, так как слегка нахмурил черные брови и холодно ответил:

— Я римлянин, как и ты, о благороднейшая.

— Откуда ты?

— Из города Наисса, из Иллирии.

— Чем же я могу тебя вознаградить, Констанций из Наисса? — спросила она уже холодным и высокомерным голосом.

И тогда-то с уст этого солдатишки из Наисса сорвалось святотатство: тихо, тихо, чтобы ни одна из прислужниц не могла услышать, шепнул он с улыбкой:

— Я давно люблю тебя, о благороднейшая… Я хотел бы когда-нибудь жениться на тебе.

Она посинела вся. Она даже не знала, то ли ударить изо всей силы по этому такому дерзкому… такому гордому, такому римскому лицу… то ли кивнуть подошедшим евнухам или пожаловаться брату императору?.. С минуту она стояла неподвижно, задыхаясь от ярости и жажды мести, потом вдруг повернулась на каблуках и пошла, даже не взглянув на наглеца.

И вот тогда единственный раз в жизни принесла Галла Плацидия жертву Христу, поступившись уязвленной гордостью и оскорбленным величием, и хотя задыхалась от ярости и гнева, но пересилила себя, чтобы увенчать проведенную в молитвах ночь величайшим смирением.

Прошли годы, и Констанций из Наисса вырос в первого воина Западной империи. О нем-то — о святотатце и безумце, каким считала его Плацидия, — и писал священник Орозий: Сиятельный. Всеславный. Сильнейший. Защитник империи. Победитель. Непобедимый. Благочестивый. Вождь вождей. Консул…

Помнит Галла Плацидия… Как только исчезли в отдалении последние вестготские воины, она приказала служанке Спадузе поднять завесы, закрывающие повозку, в которой она возвращалась в Италию. Был чудесный раннеапрельский день. На небе ни облачка. Полной грудью вдыхала она упоительный, воздух. И вдруг увидела на востоке сияние тысяч звезд.

— Что это? — воскликнула она, удивленная и испуганная.

— Это копья, шлемы и панцири сверкают на солнце, — объяснил agens in rebus[19] Евплуций, — войско первым хочет встретить благороднейшую Галлу Плацидию.

Длинные сверкающие ряды… Тысячи неподвижных, устремленных на нее, как на алтарь, черных, серых и голубых глаз… Приветственный звон оружия, склоненные значки — золотые орлы и черные драконы… Все это для нее. Нет, для него… Она узнала его сразу — эту большую… слишком большую голову… совиные глаза… стиснутые тонкие губы… ястребиный нос… Стоя впереди первой колонны, окруженный пышной свитой, как будто глядя куда-то далеко вперед себя и не замечая ее присутствия, сидит он на белом коне, в длинном белом плаще, в серебряном панцире — солдатишка из Наисса — Констанций — защитник империи, победитель готов, освободитель Галлии, правая рука императора, а по сути — сам император без пурпура, наивысший правитель… И хотя пока притворяется, что не видит ее, не видит, как она с бьющимся сердцем идет вдоль шеренги, сейчас спрыгнет с коня и, усмехаясь точно так же, как несколько лет назад, скажет:

— Похоже, что я дождался…

И неужели это тоже должно было быть карой твоей, Христос, что в самые январские календы[20], ровно через три года после нарбонского обручения и нарбонской брачной ночи, стала дочь Феодосия, вдова короля Атаульфа, женой солдата из Наисса?..

Когда они остались одни и Флавий Констанций начал спокойно снимать с себя одежды, Плацидия, которая стояла уже посреди кубикула босая и в одном просторном белом пеплуме, разразилась вдруг плачем и, задыхаясь от бессильной злости, воскликнула:

— Я не люблю тебя… не выношу… напрасны вся твоя смелость и долголетнее упорство… я любила только одного и не забуду его… В твоих объятиях я буду думать о нем… тосковать по нему! Ты говоришь, что любишь меня, а я знаю: ты любишь казарменные попойки с друзьями… Ступай пей пиво и играй в кости… со своими комесами и их подружками… Я не хочу тебя!

Он стоял перед нею почти совсем голый, скрестив руки на груди. Спокойно выждав, когда она, зайдясь от рыданий, не могла уже слова выдавить, он тихо, но отчетливо начал:

— Я знаю, что ты меня не любишь, но я люблю тебя и жажду тебя всегда, и ничуть мне в этом не мешали пирушки с друзьями, игра в кости и вино — что ж делать, я солдат… У меня свои привычки, как у тебя свои воспоминания… И оставайся с ними… Но еще сегодня, вот сейчас, ты станешь моей, потому что я жажду твоего тела и хочу иметь от тебя детей… Так будет, и не оградят тебя от желания моего и моего супружеского права — права, которое я добыл себе мечом и кровью, — тени тысяч даже самых прекрасных варварских королей! Но прежде чем это наступит, прошу тебя, подумай здраво: ты можешь меня не любить, но не лучше ли для нас обоих, чтобы мы жили в согласии?.. Ты дочь величайшего христианского императора, а я подлинный владыка Западной империи: разве есть сила, превосходящая нашу? Не будем же разбивать эту силу, благороднейшая, но совместными усилиями употребим ее разумно к нашей общей, каждого из нас порознь и будущих детей наших славе. Так что будь мне покорна, жена, этой ночью и всегда впредь, и, я клянусь, ты никогда не раскаешься в своей покорности…

И протянул к ней руку, которую Плацидия после минутного колебания пожала ледяными длинными, сужающимися к ногтям пальцами.

И отдавалась ему всю ночь, не получая никакого наслаждения. Тем не менее ночь эта сделала ее матерью.

То, о чем дальше писал Орозий, не интересовало Плацидию: ни то, что поражения и унижения Рима вполне согласны со справедливостью милосердного бога христиан, ни горячая вера писателя-священнослужителя, что бог знает, чего хочет, а хочет он всегда самого благого: так что недалеко уже лучшее и счастливейшее время, которое — как день после ночи — неотвратимо принесет облегчение и радость и мир после ужасных лет завоевания Рима и распада империи. Плацидия вся погрузилась в воспоминания об этих холодных, как мрамор, гордых и величественных, лишенных любви годах своего второго брака, который был вместе с тем началом ее возвышения. Констанций еще дважды получил звание консула, а спустя неполных пять лет после женитьбы достиг полной вершины: стал императором, полноправным соправителем Гонория. Не разочаровалась в муже Плацидия: ей также пожаловали императорский титул, и она стала называться Августой, а детям — титулы благороднейших. Правда, царствующий в Константинополе Феодосий, сын ее покойного брата Аркадия, не хотел признать ни Констанция, ни их детей, но супруги не дали вырвать у себя пурпур. Констанций пугал Феодосия войной.

— Что, этот сын франконки, этот полуварвар смеет отказывать мне в диадеме? — кипел он от гнева, и тогда нос его выгибался еще больше, а выпуклый лоб от сведенных бровей казался еще выше.

Братоубийственная война казалась неотвратимой, но тут неожиданно после неполных восьми месяцев царствования, после краткой, но страшной и непонятной для лекарей болезни умирает Nobilissimus Caesar Imperator Flavius Constantius Tertius, semper Augustus…[21]

Умирал он спокойно. Смертельная бледность уже покрывала высокий лоб, большая голова тряслась в предсмертном ознобе, а он еще улыбался и говорил окружающим:

— Рановато немного, но что ж… Я же поднялся так высоко, что выше нельзя… чего же мне еще нужно?.. В хрониках обо мне будут писать: в жилах у меня не было ни капли варварской крови, никаких ересей я не признавал… Отхожу спокойно. Прощай, Плацидия… помни о наших детях.

Она думает о нем с уважением: о солдате, о вожде, о владыке, — но без любви, без тоски и даже без сожаления…

Но зато о том…

Все громче посапывает шестилетний мальчик в соседнем кубикуле. Плацидия какое-то время прислушивается в молчании, потом говорит вполголоса, про себя, но так, будто на самом деле с кем-то разговаривала:

— Вот там твои дети. Констанций из Наисса… Спят, здоровые, счастливые и сами даже не знают, какие сильные… А мой первенец… сын Атаульфа и моей единственной одержимой любви… младенец Феодосий, наследник великой империи и великих чаяний, тлеет в серебряном гробике в церковке под Барциноной…

Большая слеза медленно катится по увядающей щеке.

— Больше я ничем не обязана твоей памяти, Констанций Август… Разве я не отстояла пурпур и диадему для твоего сына?.. Разве я не билась с упорством, яростью и мужеством, равным твоему мужеству и твоей ярости, наиссец?.. А ведь я была одна, почти одинока, когда не стало у нас тебя…

Когда не стало Констанция, для Плацидии и ее детей наступили тяжелые времена. Она поссорилась с братом Гонорием, начала против него борьбу, проиграла ее и вынуждена была бежать из Италии, спасая свободу, а может быть, и жизнь — свою и детей: дочери Гонории и четырехлетнего Валентиниана. Но и тогда еще мера ее несчастий не наполнилась до краев: ждало ее новое унижение. Единственным местом, где она могла укрыться, был императорский двор в Константинополе: тот двор, который отказывался признать императорский титул ее мужа, а детям ее отказывал в правах на пурпур! Сколько раз, мечась в гневе и отчаянье на палубе корабля, которым она бежала из Италии и который наняла на взятые в долг деньги, хотела она уже отверзнуть уста и попросить бога, чтобы тот положил предел ее бедствиям… чтобы наслал бурю и утопил в морской пучине корабль вместе с нею и детьми ее… Но всегда до боли стискивала зубы, убежденная, что еще не время для милостиво дарованного покоя на лоне господнем… что у нее еще долг перед детьми и памятью мужа и что она должна его выполнить, не жалея ничего, не отступая ни перед чем… Последнее, впрочем, далось бы ей без особого труда; одержимость, суровость и жестокость были у нее в крови, а несчастья, через которые она прошла, и кровь, которую вокруг себя так часто видела, сделали ее сердце нечувствительным не только ко всяким проявлениям женской мягкости, но и к голосу милосердия и великодушия, которые не чужды были императору Констанцию. С гневными, до боли стиснутыми губами она готова была снести все, что должно было встретить ее при дворе в Константинополе, — но неожиданно была приятно разочарована. В ее споре с братом император Восточной империи решительно занял сторону Плацидии, а когда Гонорий преждевременно умер от водянки, никем не оплаканный и многими проклинаемый как император, в правление которого Рим познал величайшее унижение, ее племянник Феодосий Второй, император Восточной империи, противопоставил узурпатору западного трона, Иоанну, своего малолетнего двоюродного брата Валентиниана как полноправного наследника великого Феодосия и Гонория; Констанцию же был пожалован титул Августа. Поскольку Иоанн не имел ни малейшего желания отдавать императорскую диадему без борьбы, Константинополь отправил против него войско под водительством алана Ардабура, победителя персов, и сына его Аспара. Плацидия с детьми следовала за войском, готовая даже рискнуть жизнью в этой последней битве за пурпур для сына и за подлинную власть для себя.