Тиунэла - Петроний Аматуни

Утро… Во всем необычное для меня.

Я уснул на земле, на древней старушке Земле, исхоженной человеком за многие тысячелетия. Проснулся же в Голубом океане, в необъятной стране, древней, как мир.

В этой стране есть свои невидимые горные хребты и спокойные долины; великие течения опоясывают ее по экватору; стремительные реки несутся в различных направлениях, легко меняя русла, не считаясь с границами земных государств. Миллионотонные облачные Джомолунгмы величественно повисли над земными океанами и континентами.

Эту гордую и дикую страну вначале завоевывали птицы и крылатые насекомые ценой бесчисленных жертв, приспосабливаясь к ней и подчиняясь ее жестким законам.

В этой стране обитали боги древних людей. Им можно было позавидовать — так запросто они перешагнули заветную границу, так основательно освоились на новом месте, так быстро научились вмешиваться в дела людские, грозя вольнодумцам громами и молниями, разрушая города штормами и смерчами. Они шутя топили суда, засыпали снегом целые селения, смывали урожаи ливнями. Смельчаки бросили вызов властителям неба. Они делали себе крылья из птичьих перьев, из железа, из прозрачной слюды, из полотна. Они бросались навстречу ветрам с холмов и вершин сторожевых башен, со стен крепостных укреплений и монастырей, взлетали на ракетных креслах, воздушных змеях, на бычьих пузырях, наполненных дымом.

А теперь… В Голубом океане появились свои крылатые армии и «академии наук», свои воины и капитаны мирных воздушных кораблей. И ни на минуту никогда не обезлюдеет Голубой океан!

Мне знакомо его добродушное «сотрудничество», когда ласковый попутный ветер ускоряет полет. Мне знаком и яростный гнев горных ветров, когда они, как игрушку, швыряют над скалами машину. Я давно привык к нему и полюбил его, но я вечный романтик, оттого и сейчас чувство полета мне кажется самым прекрасным из всех чувств.

2

На палубу вышел Василий Иванович Гирис, биолог. Это была моя первая встреча с ним. Накануне он прибыл на вертолет последним и сразу направился в свою каюту. Небольшого роста, «щуплэнький», как сказал о нем радист Петренко, Василий Иванович оказался самым серьезным и неразговорчивым из нас. Сейчас он прохаживался вдоль борта, не замечая меня, и я мог рассмотреть его.

Черты лица тонкие, нервные. Близорукие темные глаза щурятся за толстыми стеклами. Седые волосы аккуратно зачесаны назад. Щеки впалые, а нос с горбинкой, удобной для очков, кажется пересаженным с другого лица, крупного и злого.

Наконец, обнаружив мое присутствие, он с хрипотцой произнес:

— С добрым утром.

Затем глянул вниз и не менее любезно сказал:

— Полипептид!..

Я тоже посмотрел вниз, но, кроме длинной цепочки барж, тянущейся за буксиром, ничего не приметил. А Василий Иванович вежливо кивнул и ушел. Лишь неделю спустя я случайно узнал, что биолог соизволил сравнить баржи с молекулой органического вещества, в которой аминокислоты соединены цепочкой, пептидной связью. Но тогда я не понял, в чем дело, и добрую четверть часа выглядывал за борт, выискивая загадочный полипептид. На это занятие я потратил бы целый день, если бы не Саша Перстенек.

— Любуетесь? — весело спросил он. Я приобрел в нем верного друга, после того как в Москве научил его приготовлять «армянский коктейль».

— Восемьдесят семь процентов наших впечатлений — зрительные, — продолжал Перстенек. — Подумать только, что из семидесяти лет человек двадцать три года спит, шесть лет проводит за едой…

— … и сорок один год разговаривает! — раздался веселый густой бас нашего радиста, Филиппа Петровича. — С добрым утром!

— Привет, Филя, — не смущаясь, ответил кок и как ни в чем не бывало продолжал: — Рекорд болтовни поставили сорокадевятилетняя мисс Мак-Коли, проговорившая без отдыха двадцать восемь часов и сорок четыре минуты. Тебе бы такую жену!

— А тебе вот эту погремушку… — Филипп Петрович так близко поднес к носу кока свой кулачище, что я поспешил изменить тему разговора.

— Откуда вы почерпнули все эти сведения, Саша? — опрометчиво спросил я (мои слова упали на благодатную почву, и мне пришлось терпеливо снимать обильный урожай).

— Однажды я застрял в Копенгагене недели на две… — удобно усевшись, начал Перстенек. — Времени свободного уйма, пива в городе — тоже. Как-то забрел я в таверну, гляжу — на этикетке пивной бутылки написано: «Семнадцатилетняя мисс Кэрби установила новый девичий рекорд сидения в корзине на мачте — 169 дней». На следующей бутылке я прочел: «Выпейте за здоровье святого Иосифа из Копереттино, покровителя межпланетных перелетов!» Здорово, думаю…

— А что было на третьей? — спросил Филипп Петрович.

— «Тридцатидвухлетний доктор Петер Трипп не спал двести часов». В общем, за две недели я выпил чуть не всю копенгагенскую энциклопедию, — заключил Перстенек. — Мог бы и больше, да на одной этикетке попалась шахматная задача, которую я так и не решил.

— А ну, давай я попробую! — заинтересовался Филипп Петрович. — Помнишь ее?

— Помню. — Саша принес из своей каюты шахматы. — Белые должны дать мат в три хода, — сказал он и так расставил белые фигуры: Кpg8, Фd4, Лс2, Кd2 и пешка на bЗ. Черных больше: КраЗ, Са1, Кb2 и четыре пешки на а4, b4, b5 и b6.[2]

Мы с Филиппом Петровичем молча склонились над доской в полной уверенности, что решим задачу в две минуты. Как бы не так! «Илья Муромец» пролетел двести километров, триста… семьсот… тысячу, присоединились и другие члены экспедиции, а решение все еще не приходило.

Жизнь шахматных фигур полна неожиданностей и тревог. Едва шагнет вперед белая пешка или красавец конь, тряхнув светлой гривой, сделает первый прыжок над стройной шеренгой безмолвных солдат, начинается волшебное очарование борьбы.

Но мы не знали предшествующего драматического хода событий, не участвовали в боях, после которых на пестром — шахматном поле создалось такое напряженное и, казалось, безвыходное положение.

Вот они — остатки сражающихся армий. Тяжело дыша, обозревают короли изломанные линии своих фронтов и флангов; пешки и фигуры замерли, готовые ринуться в атаку по первому зову; где-то в самой расстановке сил была заложена единственная возможность победы белых в три неотразимых хода, но никто из нас не видел этой возможности, и мы терзались видом разгневанных фигур, ожидающих немедленного приказа и рвущихся в последний, решительный бой…

Над Байкалом профессор Егорин сердито отвернулся от шахматной доски и громко скомандовал:

— Кок, завтракать!