Мальчик из джунглей - Морпурго Майкл

И вот Уна пошла. К счастью, шагала она очень осторожно. Неспешной поступью мы двигались через джунгли, огибая деревья, и её хобот служил мне надёжной опорой. Я держался за него крепко-крепко, особенно поначалу, потому что вздрагивал при каждом шаге, хоть Уна и несла меня совсем медленно.

Мало-помалу я освоился и почувствовал себя увереннее. Вроде бы еду себе, не падаю, и всё хорошо. Я потихоньку подстраивался под ритм Униных шагов. И она тоже под меня всё время подстраивалась – это я точно мог сказать, она учила меня, помогала не упасть. Совсем немного времени прошло, а я уже начал привыкать и даже снова получал удовольствие от езды на Уне. Я глазел на попугаев, а те с карканьем, клёкотом и клохтаньем носились в мареве зелёной листвы и солнечных лучей.

Через некоторое время я решился отнять от хобота одну руку. Потом обе. Но Уна не опустила хобот и правильно сделала, потому что рано я загордился. Стоило мне самонадеянно расслабиться, как я соскальзывал со слоновьей шеи – и так было не однажды и не дважды. Но каждый раз слониха вовремя меня подхватывала. Это вселяло в меня уверенность: даже если я зазеваюсь, Уна меня спасёт.

В общем, вскоре я перестал бояться, что свалюсь. И тогда опять явился голод – ещё злее, ещё неистовее, чем прежде, он буравил изнутри мой желудок. Через какое-то время на меня навалилась непреодолимая слабость. Силы покидали меня всё быстрее и быстрее. Я приказывал себе не отвлекаться, твердил, что нельзя отпускать хобот. Перед глазами у меня всё плыло. Сейчас я потеряю сознание и соскользну вниз. Я с трудом различал сон и явь. Мне казалось, лечу на самолёте с мамой, я заснул рядом с ней и мне снится сон: я еду на слоне по песчаному пляжу, а мама бежит рядом и фотографирует меня и велит мне улыбаться и махать.

Я выходил из забытья и обнаруживал, что мой сон только частично правда. Я и впрямь еду на слоне, но мамы нет, и пляжа тоже нет, кругом джунгли. А где мама, я не знаю. Я звал её, но она не отвечала. Я так ослабел, что с трудом мог сидеть прямо. Мы куда-то шли с Уной – то ли во сне, то ли наяву, и над нами светило то солнце, то луна, и был дождь, и зной, и мухи. Но меня всегда поддерживал Унин хобот.

Но вот однажды я очнулся, а хобота как не бывало. Не за что было держаться. И Уна больше не шла. Она стояла, торжественно помахивая ушами. Без хобота я тут же перепугался до смерти. Вцепился, прижался к Уне коленками и пятками, распластался на её голове. Мне не сразу хватило духу выпрямиться. И когда я сел, в глаза мне ударил ослепительный луч солнца, пробившийся сквозь густые кроны. Так что сначала я не понял, чем занята Уна.

А потом я увидел это. Инжир. Десятки, сотни плодов висели прямо у нас над головой, и Уна обвила хоботом ветку и протянула её мне. Ура, еда! Наконец-то! Уна всё поняла!

Для слонихи-то это был обед как обед. А для меня настоящий праздничный пир! Я лопал, как заправский обжора. Ничего вкуснее я в жизни не пробовал: ни рыба с картошкой, ни лучший в мире говяжий бургер и рядом не лежали с этим инжиром. Уна, конечно поглощала плоды гораздо быстрее меня, но я старался не отставать: пока дожевывал один плод, чистил другой. Я от души набивал брюхо. Уна по первому слову охотно доставала мне новую ветку с инжиром. А просил я её снова, и снова, и снова, покуда не объелся до полного изнеможения.

Правда, Унин аппетит был посерьёзнее моего. Я в полном восхищении наблюдал, как она срывает с дерева последний плод, до которого могла дотянуться. Инжир для Уны был всего лишь закуской; покончив с плодами, она занялась листьями и ветками – всё вперемешку исчезало в её чавкающем рту. Какой-то в этом чувствовался ритм, я даже как будто улавливал мелодию: дерево-хобот-рот, дерево-хобот-рот. И всё это под аккомпанемент жующих челюстей и довольное бурчание где-то глубоко в слоновьей утробе.

Восторги по поводу еды продолжались довольно долго, но в один прекрасный момент мне захотелось кое-чего ещё. Причем очень срочно. Мне прямо сейчас нужно слезть вниз, иначе я умру. Я талдычил Уне, что «мне нужно в уборную» (бабушка велела говорить именно так). Но Уне было не до того – Уна обедала, и я уже знал, что ничто на свете не в силах помешать ей. Так что придётся мне подождать, и, возможно, довольно долго, и лучше всего подумать о чём-то другом. Но это не помогало. Наконец Уна насытилась и соизволила обратить на меня внимание. Ещё чуть-чуть, и я бы точно лопнул.

Вот потому-то я решил, что будет разумнее не ехать всё время на Уне, а идти рядом с ней пешком. Так я с тех пор и делал. Дни складывались в недели, шли дожди, светило солнце, а я всё чаще предпочитал не забираться на шею слонихе, а шагать с нею рядом. Особенно там, где джунгли были не очень густые. Но иногда они выглядели совсем непроходимыми, и уж тогда я ехал на Уне – ей любые заросли нипочём. На Уне или рядом с ней, позади или впереди неё – я больше не боялся. Она была властительницей джунглей, я это видел. Гиббоны, которые раскачивались на ветках и распевали свои песни, казалось, делали это для неё. Желтоклювые туканы порхали с дерева на дерево у нас над головой, как почётный эскорт в тёмных ливреях. Ярко-синие павлины важно подступали к нам и сипло трубили в свои фанфары.

Должно быть, джунгли радовались Уне и приветствовали её. Иногда она тоже трубила – то ли из благодарности, то ли просто давала всем знать, что вот она идёт. И однажды я впервые заметил орангутана, качавшегося на ветвях высоко-высоко под пологом леса. Он следовал за нами по пятам и наблюдал, но приближаться не решался.

Многие лесные твари, подобно этому орангутану, смотрели на нас с почтительного расстояния. Им наверняка было любопытно, как это такой дивный великан очутился посреди их мира и шагает как ни в чём не бывало. И в то же время они понимали, что великан этот – милостивый, он не несёт с собой ни зла, ни угрозы. Никто не пускался наутёк при нашем появлении. Ну разве что насекомые. Вот этих было видимо-невидимо – всех сортов и мастей. И все они, похоже, были сами не свои до чьей-нибудь крови, человеческой или слоновьей. Вот они-то как раз никакого почтения Уне не выказывали. Это из-за них я предпочитал всё же идти пешком. Потому что в конце концов сделал вывод: чем реже я сижу на слонихе, тем меньше меня донимают мухи.

Но, сделав этот вывод, я сделал и другой. Пиявки. Когда я внизу, я от них никак не защищён.

Присасывались они в основном к ногам, причём делали это незаметно, и исподтишка нажирались моей крови, а я ничего и не подозревал. Я их прямо-таки возненавидел, этих слизней-кровопийц – они хуже мух, хуже всех в джунглях. Они меня просто заживо выпивали. Я видел, как моя кровь пульсирует внутри пиявок. Фу-у, до чего противно! А ещё противнее их отдирать, но тут уж никуда не денешься, приходилось. Я подобрал камень с острыми краями – чтобы отцеплять этих паразитов. И заставлял себя несколько раз в день очищать ноги от пиявок.

По сравнению с пиявками змеи при всём своём угрожающем виде были сущим пустяком. Большие или маленькие – все давали дорогу Уне. Одного взгляда на неё змеям было достаточно – они тут же уползали в тень. В общем, от них беспокойства было мало. Идя бок о бок со слонихой, я получал лучшую в мире защиту от змей. Даже крокодилы держались поодаль. Но с крокодилами, я заметил, Уна не позволяла себе вольничать. Слониха и крокодилы уважали друг друга. Уна всегда останавливалась и ждала, пока я залезу на неё, если впереди были река или болото. Мне долгие уговоры не требовались. Я быстро смекнул: Уна сама прекрасно знает, что для меня хорошо, а что нет. И проще всего ей довериться.

Чем дальше, чем глубже уходили мы в джунгли, тем чаще шли дожди. И дожди эти были не как на ферме в Англии – они дико и внезапно обрушивались на кроны деревьев. Грохот дождя перекрывал вскрики и гудение джунглей. И под этими ливнями мы с Уной мигом промокали до костей. Густая листва нас, конечно, худо-бедно прикрывала, но случись нам оказаться на самой малюсенькой полянке, нам доставалось по полной. Струи дождя лупили так, что аж больно было. Дождь этот смахивал больше на град, только тёплый. Однако со временем я нашёл способ защититься от яростных ливней. Я обнаружил, что огромный древесный лист вполне сойдёт за зонтик. Своим открытием я страшно гордился и однажды сказал Уне: