Утренняя повесть - Михаил Найдич

Людка сейчас ни о чем не говорила и как бы давала мне возможность молчать самому. Удрученно. Вволю. Она, наверное, гипнотизировала меня и про себя повторяла: «Молчи и думай. Думай, молчи».

— Мужчины, — сказала она наконец, — все неверные… Неужели и мой батя может что-нибудь такое?

— Что ты, Люда! Ведь дядя Егор, он хороший…

— Помолчи… Я сама знаю, что хороший… Ладно, я могу и помолчать. Я ведь почему так

сказал? В моем представлении все отцы и матери были издавна родными — и навеки. А иначе как?

Я не ребенок. И понимаю, что они, возможно, и увидели-то друг друга впервые уже в солидном возрасте, когда им было по двадцать или больше. Но это умом понимаю. А сердцем — другое: издавна и навеки…

Мы вышли из кондитерской. Лицо Люды мне показалось пожелтевшим и больным. Потом она улыбнулась:

— Как ты сказал? «Мое золотистое чудо…» Надо запомнить, — она несколько раз повторила эти слова. — Ты тренируйся, Сережка, из тебя, может быть, поэт получится.

— Тоже… сказала! Я в Дзержинку буду поступать, в Высшее военно-морское имени Дзержинского. Да и слыханное ли дело — поэт Пивоваров! С такой фамилией нельзя быть поэтом.

Людмила пожала плечами: «Нормальная фамилия. Как у других».

В городе у нас литераторов не было. Но одного живого писателя я все-таки видел. Несколько лет назад Колька Тищенко, который недавно погиб на Финской, взял меня с собой на литературный вечер во вторую школу. Туда приехал известный украинский писатель Иван Ле.

Он рассказывал о первом съезде советских писателей, о Горьком. И еще о себе, о нелегком детстве… Парнишка вместе с товарищем решил броситься под поезд. Вышли они из села и направились к железнодорожному полотну. Легли. Поезд надвигался, как страшный железный ураган. «Не выдержал я, — рассказывал писатель, — отполз, кубарем скатился с насыпи. А мимо — грохот, колеса стучат. Гляжу… и дружок мой поднимается с земли, коленки отряхивает».

Жизнь побеждает! Конечно!.. Ольгина мама, вероятно, никогда больше так не поступит. А Людка, судя по всему, тогда в больницу ходила и Ольгу не оставляла. Потому и занятия пропустила.

— Не молчи, скажи что-нибудь, — попросила Люда.

«Молчи, не молчи!.. Разве поймешь ее!» — Тебе надо больше читать, Сережка, больше думать.

— Я и так думаю…

— Иногда даже по два раза на дню, да? — она рассмеялась. — Знаю, что ты читаешь. Один «Остров сокровищ». Как мой батя. Он тоже читает-перечитывает одно и то же.

Дядя Егор нередко держал в руках томик в крепкой пурпурной обложке. И всякий раз похваливал:

— Во книга! Микола Островский написал — «Як гартувалася сталь», не оторвешься.

А замечание в мой адрес — несправедливое Я читал. Даже стихи читал: Пушкина, Шевченко, Багрицкого… Наизусть я их, правда, не заучивал, — только те, что в школе задавали. Но любил какую-нибудь строку или слово повторять много раз. «Свежак надрывается… свежак надрывается», и дальше: «Прет на рожон… прет на рожон Азовского моря корыто».

Какая здесь музыка! И мускулы чувствуются, напряжение.

Прошлой зимой, в один из субботних вечеров, мы с Борисом Костылиным пришли в редакцию местной газеты. Борис до этого написал в школьную стенгазету статью «Молодежь — на лыжи!» Ее заметили и перепечатали, и пригласили его заходить в редакцию по субботам. Здесь собирались любители литературы. Объединение такое.

В тот вечер звучали стихи: классиков, современных поэтов.

Когда мы вошли, какой-то военный читал неизвестное мне стихотворение. И сразу же меня поразила одна строка…

Я наклонился к соседу и спросил:

— Кто написал?

Но на меня зашикали, посмотрели искоса. И потом, в течение нескольких лет, я не знал, чьи же это были стихи?

А строка жила во мне, чуточку тревожная, стройная, необыкновенно выпуклая.

Вот она:

И деревья, как всадники.Съехались в нашем саду.

Мне снова предлагают подумать

Все же Фимка Соколов — тип невероятный. Пристал ко мне, как банный лист:

— Давай посповим, шо ты на Фантазию не певеплывешь! Вот давай!

— Переплыву, — отвечал я.

— Ни за что. Сповим на амевиканку.

Если спор «на американку», победитель получает любое, что бы ни попросил. Проучить, что ли, этого упрямца?

Мы еще с утра переехали на Зеленый остров и несколько часов бродили в зарослях. А сейчас купались… На Фантазию с Зеленого я плавал. Правда, начинал не с этого места, а значительно левее. И течение мне помогало, теперь же будет мешать. В Днепре течение сильное, и всегда надо делать поправку на него. Фимка, по всей вероятности, бил именно на это.

— Ни за что не сможешь, — продолжал он. — Утонешь, как дважды два.

И что ему за охота спорить, недоумевал я.

Проиграет — огорчение, а выиграет — значит, я утону и, следовательно, получать американку не с кого. Да и… жалко же ему меня будет, черт побери! Что он скажет товарищам? Маме моей? Зеркальная поверхность реки резала мне глаза. Прищурясь, я смотрел и прикидывал. Пожалуй, можно рискнуть.

— Ладно, — сказал я, — отдохну на песке минут пять. И начнем.

Я лежал, уткнувшись лицом. Песчинки прилипали к мокрому лбу — на нем еще не высохла вода, но уже появились капельки пота. Песок жег. Скосив глаза, я увидел Фимкино лицо.

— Хватит валяться, — сказал он. — Уже пвошло не пять минут, а семь.

Что ж, ему можно верить: у него часы марки Мозера. Больше ни у кого в классе часов не было. Если требовалось уточнить время, все обращались к Соколову: «Ваше слово, товарищ Мозер!..»

Я тяжело поднялся с песка.

Денис, медлительно и не глядя на меня, уронил:

— Почувствуешь, что сносит — не ерепенься, держи мимо Фантазии… к пристани. Понял? Расслабься. Тебя само течение туда прибьет.

К пристани, значит, плыть еще столько же. Но Денис, пожалуй, прав: если отдаться течению, сохранишь силы.

— Нечестно! Не счетово! — обиделся Фимка. — Явный пвоигрыш! Тут же главное не васстоянье, а чтобы ты попал на Фантазию.

Я шел к воде. Не ори, Соколов, не ори. Подсказка Дениса — лишь на крайний случай. Я сперва попытаюсь выиграть американку. Поборюсь…

Начал заплыв хорошо. Даже несколько метров против течения преодолел, чтобы иметь запас… А несет здорово! Вот сила необузданная.

Примерно на полпути я понял, что, в лучшем случае, смогу ухватить Фантазию только за «хвост» — за ее правую оконечность, где острые камни. Да и то придется потрудиться!..

Плыл я неграмотно, не стильно, плыл как большинство: то разводил руками и ногами под водой, то навымашку. Но надежда меня не покидала ни на секунду.

Во рту пересохло. Заломило затылок, наверное, я чересчур высоко держал голову. Мимо проскользнула лодка. Захотелось крикнуть: «Ребята, подержитесь рядом!» Я давно убедился — если поблизости лодка, силы удваиваются.

Но я не крикнул: опять Фимка скажет, что не счетово… И осталось метров десять.

Кое-как по острым камням вышел на берег, покачиваясь от усталости. Упал на горячий песок и лежал, как убитый. Денис и Фимка на чьей-то моторке переехали сюда, перевезли одежду. Присели рядом, об американке пока ни слова. По-моему, Денис и вовсе забыл о ней, главное для него состоялось: я сумел. Но по лицу Соколова я видел — беспокоится. Что же все-таки я попрошу у него? Не выдержал Фимка и первый заговорил об этом:

— В пведелах возможного, — сказал он и пояснил. — Если ты у меня слона попвосишь, так у меня его нет. И, между пвочим, я не миллионев, в кавмане одна вублевка.

— Ладно, спрячь свою засаленную бумажку, — остановил я его.

Фимка перед носом помахивал рублевкой, как веером. Жарко ему стало. Ждет моего приговора. Но я не торопился.

Мы как следует отдохнули. Переехали на водную станцию. А я молчал и этим молчанием, неизвестностью мучал Фимку… Горячее солнце широкими, как весла, лучами било наотмашь по воде, по берегу, по нашим спинам.

— Одевайтесь, — сказал я наконец, — пойдем домой… А ты, Фимочка, подожди, не одевайся. Давай сюда брюки.

— То есть как?

— Очень просто. В этом и заключается американка…

Он инстинктивно схватился за резинку трусов: не пойду ли я еще дальше в своих требованиях? Но трусы я ему великодушно оставил.

Мы стали подниматься по каменным ступенькам. На набережной было людно. Денис шел сзади и беззвучно смеялся: в его руках узелок — штаны и рубаха Соколова.

Мы пересекли набережную и парк. Вышли на проспект. Я старался не замечать умоляющих глаз Соколова. Наконец, он прошипел:

— Жестокий ты человек, Севгей.

— Что ты! Был бы жестоким, я бы у тебя потребовал… знаешь что? Чтобы ты в кружки больше не записывался.

— И учился без плохих оценок, — добавил Денис, — и не списывал контрольные.

— Ты же сам мне давал! — огрызнулся Фимка.