Ночная певица - Наталия Медведева

Это были не измены, а возвращение любимого. От всех этих! Как только она начинала угадывать в себе ощущение покинутости, в ней просыпалась самка-сучка. Она выпускала коготки и изгибала спинку, как проснувшаяся кошка. Кошки обычно бегут сразу на улицу. А Маринка бежала к виновнику «исчезновения» мужа. Чтобы он вернулся к ней и был только с ней, ее. А не с бизнесом. А не с коллегами. А не с поездками. А не с автосервисом. Не с головой, разбухающей от дел, а с головой, полностью погруженной в нее. Страстно. Влюбленно.

И это достигалось! И стало какой-то формулой, рецептом выздоровления, Ренессансом их любви. Дураки-«соратники» думали, что вот, мол, как удачно они поимели жену партнера. А это она их всех имела! И да! После неприятных сцен, ругани, даже драки пару раз, они с Огенри будто возвращались к друг другу. Будто возвращались в их неназванную тайну. Где были только они — безумные, влюбленные, страстные.

— Ну, а зачем, зачем ты мне без конца бубнил, чтобы я не вздумала с ним переспать?!

— Черт бы тебя побрал! А если я тебе буду говорить: «Мариночка, смотри из окна не выбросись! Ты что, из духа противоречия выкинешься из окна, что ли?!»

— Это будет явным самоубийством. У меня нет пока на это причин.

— А изменять мне, да еще с моими партнерами, у тебя есть, значит, основания?! Ебаться с мужиками — на это есть причины?

— Ты ничего не понимаешь! Я это делаю не ра-ди… ах, фу! Ты что, не понимаешь, что это из ревности к твоим партнерам, которым ты отдаешь себя больше, чем мне! Простая ревность, доходящая до ошизения!

— Да это от тебя, от твоей логики ошизеть можно!

Обычный разговор. В половине второго ночи. В спальне. В постели. Маринка лежала в большой ти-шорт. Генрих сидел на краю кровати в кимоно из х/б, куря сигареты одну за другой. Не докуривая, ломая, туша их в пепельнице и снова закуривая. В конце концов он повернулся к Маринке, громко выдохнул и лег рядом, закинув на Маринку ногу, протиснув колено между ее ног. Маринка проскользнула рукой в кимоно и обняла его голую спину. Еще чуть-чуть, почувствовала Маринка, и они будут вместе, как должны быть, — только она и он, он и она…

Он уже раскачивался, отжимался на ней, и ему хотелось и зарычать, и заплакать одновременно. Ему было так магически хорошо! Он широко раскрывал рот, заглатывая ее губы, высасывая из ее рта язык, будто жало с ядом. Получалось, что он упивался этим ядом-обидой. Потому что ему было больно-обидно от сознания, что и другим, им так же хорошо. Обычно он отгонял эти мысли, логически рассуждая, объясняя себе: но в конце-то концов она со мной, моя, всегда! Те уже ушли, их уже нет. А я есть. Я в ней и буду, буду, буду! Он широко раздвигал ее ноги, ляжки, раскрывая ее всю, нараспашку. Проникнуть внутрь, залезть с головой, с потрохами в эту стерву, которая мучила его, его эго, самолюбие, честолюбие и все-таки влекла, влекла, неизбежно вызывала желание обладать ею. Они уже сползли с постели, и одной рукой он упирался в пол, зацепив пепельницу, перевернув ее. Окурки высыпались… Маринка лежала, откинув голову далеко назад, и он видел ее прекрасную шею. Она открывала рот, облизывая губы. Изумительные ноздри ее, вызывающие всегда какое-то умиление, вздрагивали, расширяясь слегка, вбирая воздух. Она стала раскачивать головой, будто кивала в такт их движению. Все сильнее и сильнее откидывая голову назад, все ниже опуская ее. «Что же это такое? Что она со мной творит? — непонятное вопрошение в голове Генриха было то ли о ее изменах, то ли о восторге, который он испытывал. — Сколько это будет длиться, сколько это будет?» — опять: то ли ее измены, то ли это волшебство… Он снова наткнулся рукой на мраморную пепельницу, и когда Маринка в очередной раз, как волна, повторявшая их движения, откинула голову, то затылок ее сильно опустился на пепельницу в поднятой руке Генриха. Он просто размозжил ей голову пепельницей. У него перед глазами будто что-то сверкнуло — маленькая молния, и когда он уже сел на пол, то понял, что в момент убийства он кончил. Эякулировал, как будет указано в медицинской экспертизе.

1998 г.

ПЕРВОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

«Падению» Берлинской стены посвящается

Эти двое были в одежде: поэтому мы и узнали в них иностранцев. Во время загарного солнца на пляже не было ни иностранцев, ни советских — были мяса.

Они как раз вставали с гальки. Подобрали свои сумочки-рюкзачки, и тут вышли мы. Прямо на них пошли. Романтично глядя на заглатываемое морем солнце, прикладывая ладони к глазам козырьком, приподнимая подолы занавесок — сарафаны мы пошили из оконных занавесей, — клея, что еще…

Рюкзак — это социальный статус. Толстый и круглый, набитый одеждой на случай холода, алюминиевой миской и ложкой, котелком. Его тащат на спине и путешествуют пешком, ночуя на природе. Но иностранный рюкзак — он даже на рюкзак не похож! У этих двоих они были какие-то веселенькие, розово-голубые, легенькие, не брезентовые с уродливыми лямками, врезающимися в плечи… иностранные! И одеты они были не как советские туристы — во все самое худшее, — а так же весело, как рюкзачки, по-иностранному!

— Хеллоу! — это они нам сказали. Брюнет, которого мы с подругой распределили ей, сказал мне: «Хеллоу!»

Я сконцентрировала волю и знания на накрашенных губах, и мы стали общаться по-английски. Они оказались немцами. Бундеса, как называли их фирменные бляди. Мы не были профессионалами. Это было наше первое в жизни самостоятельное путешествие на юг. В Сочи. Мы дали на лапу, обеспеченную еще в Ленинграде моим знакомым, за номер в гостинице «Кавказ», нам было по шестнадцать с половиной, и если стольник был принят с улыбкой, паспорта наши чуть ли не нюхали, не веря возрасту. Нас пустили в гостиницу и каждые три дня меняли номер — запутывая след?! — и вот перед ней мы прогуливались теперь по пляжу с первыми в жизни бундесами.

За час мы кое-как выяснили, что они путешествуют по Советскому Союзу на машине. Проводив солнце в море и встретив южную ночь, мы двинулись к гостинице. Улыбаясь бундесам, мы с подругой немного ругались, споря, кто первый пойдет в номер. То, что надо идти в номер, не дискутировалось. Конечно, идти в номер, поебаться, потом — ресторан, потом они что-нибудь нам подарят, бундесовское… С иностранцами и знакомятся для того, чтобы что-то приобрести — «Плэйбой» или колготки, солженицынский «кирпич» или дезодорант, карту СССР (раз они на машине!) или парфюм… не важно.

Я первая пошла в номер с брюнетом. Подруга тем временем должна была обедать с блондинистым и вернуться через два часа в освобожденную нами комнату.

Мы шиковали с моей подружкой — так нам во всяком случае казалось — и держали шампанское, три бутылки, в холодной воде, набранной в раковину в ванной. Холодильников, естественно, не было в гостинице. У нас всегда были цветы. Их приносили местные — сочинские — и приезжие жулики: директор ресторана «Кавказский аул», метрдотель ресторана «Жемчужина», директор спортивного стадиона «Зимний» из Ленинграда, главный тренер команды атлетов из Москвы… Эдип на Эдипе!

Бундес с удовольствием попивал наше шампан-ское и полулежал на моей кровати. В кровать он не торопился — листал разговорник, по которому я училась английскому с издевательскими для советского человека текстами: «Ай виш ту хэв э тикет ту Ландон!»* Текст бундеса — «Ай вонт ту хэв э шауэр!»** — я тоже приняла как нечто оскорбительное. Он достал из сумочки-рюкзачка бритву, и я простила его — человек решил побриться перед рестораном. То, что на траханье уже не оставалось времени, было ясно.

Минут двадцать из ванны не доносилось ни звука. Допив оставшееся в бутылке шампанское, я вдруг вспомнила, что в ресторане может не быть столика и что лучше подняться зарезервировать. Крикнув за двери ванной: «Ай ретёрн тен минитс»***, я услышала кряхтение и немецкое: «Я-я!» На всякий случай я заперла номер.

«О море Ниццы! О пальмы юга!» — не продекламировала я неизвестных мне тогда стихов, оказавшись на крыше-веранде ресторана, лицом к лицу с южной ночью и метрдотелем. Он удалился с моими пятью рублями в кармашке для платка. Я же сказала, что мы не были профессионалами! Бундеса пустили бы вне очереди и без пяти рублей! Видимо, тогда уже во мне назревала страсть к командованию и проявлялась хотя бы в том, что за неделю в Сочи мы истратили 300 рублей!

Открывая двери номера, я уже чувствовала это. Все, что естественно, — не стыдно и т.д. Да, но это было очень специально! Запах распаренного г… заполнял номер. Поговорка «свое г… не пахнет» абсолютно справедлива — вместо того чтобы бегать по номеру и опрыскивать его дезодорантом, предназначающимся мне в подарок, бундес сидел на моей кровати и пил наше (вторую бутылку!) шампанское. Я не бросилась раскрывать окно, а предложила пойти «сейчас» в ресторан. Уже закрывая двери, я изобразила жестами, мимикой, возгласом: «Ах, я забыла, ха-ха!» — и, вбежав обратно в номер, распахнула окно. Воздух южной ночи был недвижим.