Черные дни в Авиньоне - Akana again

— Кроули плюхнулся обратно в кресло. — Чудеснул всемирное и мгновенное излечение от этого проклятого вируса?

— Ах, если бы такое было мне по силам... — ангел пригладил волосы и сел на диван. — Нет, я никого не излечил. Именно потому, что не способен излечить всех. Но я воодушевил их, понимаешь? — он опять вскочил. В глазах загорелся чистый, небесный восторг. — Врачи, медсестры, лаборанты — те, кто валились с ног от усталости, потому что работали дни и ночи, те, кто отчаялись побороть болезнь — все они получили новые силы и новую надежду. Они воспрянули духом! И такое произошло не в одной больнице, а во всех, на всем острове! Даже немножко на континент хватило...

— Ты крут, — без тени иронии заметил Кроули.

— Я делал все, что мог, — пожал плечами Азирафель. — И все, что должен был делать. Просто раньше мне для этого требовалось указание свыше. И, представь себе, оно последовало! — его лицо исказила несвойственная ему кривая улыбка. — Мне было предписано прекратить, цитирую: «вселять в смертных необоснованную веру в собственные возможности, могущую привести к неконтролируемому росту гордыни». Какова формулировочка?! Кроме того, ангелу напомнили его первейшую и главнейшую обязанность: внушать смирение, добронравие и кротость. Между прочим, выговаривал мне лично Метатрон. Оказал высокую честь, понимаешь ли.

— Если людишки станут много знать, мы сделаемся не нужны. Старая песня... У нас Внизу ее поют другими словами, но смысл тот же.

В белых волосах опять промелькнули искры.

— Налей-ка чего-нибудь покрепче. Скотч, бурбон — все равно... Один из моих приятелей, недавно, кстати, выслужился в архангелы, по секрету намекнул, что по «не сгоревшему отступнику» принято решение строго контролировать, однако до крайностей не доводить. Фу ты, аж язык свело от канцелярских оборотов... — ангел принял от Кроули полный стакан, и в три глотка выхлебал крепкий напиток, как воду. — Добавь. Да, столько же.

— Друг мой, по моему глубокому убеждению, все ангелы делятся на два вида... — Кроули наполнил его стакан, и продолжил, мысленно подмигнув и «хорошему», и «плохому», и «злому»: — те, кто делают карьеру на Небесах, и те, кто работает. Ты — работаешь.

— Спасибо. Ты бываешь удивительно афористичен.

Кроули мог не опасаться упрека во вторичности: его друг не любил вестерны.

— Бессильные мира сего,[2] — настроение Азирафеля заметно изменилось. После третьего стакана он перешел от гнева к философствованию. И язык уже слегка заплетался. — Верно при... припечатал нас Вильгельм...

— Что-то не припоминаю ничего похожего.

— Эт было в з-з-замке... — Азирафель пьянел на глазах. — познкомилис-с мы в з-замке...

Кроули мягко предложил ему протрезветь, но ангел ни с того ни сего заупрямился, напомнил, что он крут, пинком распахнул дверь в оранжерею и в облаке спиртного запаха выдул туда туманный шарик воспоминаний, цветом напоминающий сильно разбавленный виски.

В самом деле, замок появился. Он стоял посреди зеленого луга: огромный, из бурого камня, с башенками, зубчатыми стенами и узкими окнами-бойницами. За ним вдали угадывался лес.

Под стенами гарцевал на белом коне рыцарь в светло-сером плаще и серебристом шлеме. На стене стояла дама в остроконечном головном уборе и что-то кричала, глядя вниз.

Кроули прислушался:

— Я надеялась, вы покроете себе неувядаемой славой, сэр Азирафель! А вы не скрестили мечей и не преломили копий с Черным рыцарем! Стыдитесь!

— Ой, пр... промахнулся, — Азирафеля пошатывало, пришлось для устойчивости уцепиться за дверной косяк. — Не тот век. И замок... не того...

— Все равно интересно, — оживился демон. — Это же Камелот, верно? Ты вернулся после той нашей встречи на болоте?

— Выслушайте меня, прекраснейшая Алиенор! — тем временем воззвал рыцарь. — Копий я в самом деле не преломлял, но ведь и без того все закончилось благополучно! Я вернулся к вам живым и невредимым!

— Вы просто трус, сэр Азирафель, — отрезала Алиенор и покинула стену. Рыцарь немного постоял в раздумье, затем направил коня к воротам и скрылся в замке.

— Надо было нам обменяться шлемами, — заметил Кроули. — Ты бы предъявил мой как трофей, твой бы мне тоже пригодился.

— Да ну ее, — отмахнулся Азирафель, — в Камелоте ку-у-уча красоток. Не одна, так другая...

Желтые глаза распахнулись до последних доступных им пределов и с веселым изумлением уставились на ангела. А тот забормотал, все более и более путаясь:

— Раждому кыцарю... э-э-э... каждому рыцарю надо поиметь даму сердца... или заиметь? Ох, что я несу... Нет, срочно трезветь. Сроч-но.

Он сосредоточился на пустой бутылке, возвращая в нее выпитое до последней капли. Очевидно опасаясь, как бы демон не пристал с расспросами о похождениях во времена короля Артура, Азирафель поспешил вызвать новое воспоминание — на этот раз именно то, какое надо.

***

Мягкий августовский вечер пах яблоками, зреющими в королевском саду, полынью, укропом и шалфеем с грядок аптекарского огорода. Ароматы вливались в распахнутое окно библиотеки — просторного зала, тесно уставленного книжными шкафами и ларями. Под высоким сводчатым потолком копились ночные тени, но у окна еще хватало света: во всяком случае двое, сидевшие у стола, не спешили зажигать свечу в простом медном подсвечнике. Конечно, Азирафель обошелся бы вообще без света, но в четырнадцатом веке такая способность могла быть ложно истолкована.

Раскрыв большую кожаную папку, он вытащил лист пергамента и принялся читать вслух. Ему очень нравилось то, что он читал, хотя смысл написанного резко контрастировал с умиротворением, разлитым в библиотеке.

Ложь и злоба миром правят.

Совесть душат, правду травят,

мертв закон, убита честь,

непотребных дел не счесть.

Заперты, закрыты двери

доброте, любви и вере.

Мудрость учит в наши дни:

укради и обмани!

Друг в беде бросает друга,

на супруга врет супруга,

и торгует братом брат.

Вот какой царит разврат!

«Выдь-ка, милый, на дорожку,

я тебе подставлю ножку», —

ухмыляется ханжа,

нож за пазухой держа.

Что за времечко такое!

Ни порядка, ни покоя,

И Господень Сын у нас

вновь распят, — в который раз!

Азирафель отложил пергамент и взглянул на слушателя: сухощавого пожилого мужчину, облаченного в монашескую рясу. Коротко стриженные волосы, совсем седые, обрамляли тщательно выбритую тонзуру.

— Что скажете? Удивительно злободневная вещь, вы согласны? Между тем написана полтора века назад. Ее автор — легендарный Гугон Орлеанский по прозвищу Примас.

— Наслышан о нем, — монах кивнул. — Гугон достоин стать