Исландский рыбак - Пьер Лоти

Янн и Сильвестр, сидя рядом, ловили рыбу и напевали бесконечную песенку «Жан-Франсуа из Нанта». Сама ее монотонность веселила их, и, искоса поглядывая друг на друга, они смеялись детской забаве: каждый новый куплет старались спеть с особенным задором. Соленая свежесть румянила им щеки, полной грудью вдыхался девственный бодрящий воздух — источник жизненных сил.

Однако многое вокруг выглядело безжизненным — то ли уже отжившим, то ли еще не созданным: свет не нес с собою ни малейшего тепла, неподвижные предметы словно навеки застыли под взглядом огромного призрачного глаза, который зовется солнцем.

«Мария» отбрасывала на воду длинную тень, какая бывает вечером; тень казалась зеленой на гладкой, отражающей белизну неба поверхности. На всем затененном, матовом участке сквозь прозрачную воду можно было видеть, что творится на глубине: бесчисленные рыбы, мириады и мириады, похожие одна на другую, медленно скользили в одном направлении, словно какая-то цель влекла их в беспрестанное путешествие. Это была треска; она передвигалась косяком, рыбы тянулись друг за другом, плыли параллельно друг другу, точно серые штрихи, и без конца сотрясались быстрой дрожью, из-за чего все это скопление немых жизней казалось какой-то текучей массой. Иногда, резко ударив хвостом, рыбы одновременно поворачивались, сверкая серебряным брюшком; потом другие рыбы делали то же самое, и по косяку прокатывались медленные волны; создавалось впечатление, будто тысячи стальных клинков разом высекли под водою по маленькой молнии.

Солнце, уже очень низкое, опустилось еще ниже — значит, наступил вечер. По мере того как светило спускалось к свинцовому горизонту, оно становилось желтым, его диск вырисовывался более отчетливо, более реально, на него уже можно было смотреть, как смотрят на луну.

Создавалось впечатление, что солнце не так уж удалено в пространстве; казалось, доплыви на судне всего-то до горизонта — и вот он, большой печальный шар, парящий в воздухе в нескольких метрах над водой.

Лов шел бойко; в спокойной воде можно было ясно разглядеть, как происходил клев: треска подплывала, жадно хватала приманку, затем, почувствовав себя на крючке, слегка встряхивалась, словно для того чтобы понадежнее закрепиться. В следующий миг рыбаки обеими руками быстро выдергивали удочки и кидали рыбу тому, кто должен был ее выпотрошить и засолить.

Флотилия пемпольских судов, рассеянная по зеркалу моря, оживляла пустынный пейзаж. Кое-где вдалеке виднелись небольшие паруса, поднятые, несмотря на полный штиль, больше для вида и выделявшиеся своей белизной на фоне серого горизонта.

В тот день ремесло исландского рыбака выглядело таким легким и спокойным, что им впору заниматься барышням…

Жан-Франсуа из Нанта,Жан-Франсуа,Жан-Франсуа!

Они пели, эти два больших ребенка.

Янна мало заботило, что у него красивая и благородная внешность. Он был ребенком только в компании с Сильвестром, пел и резвился только с ним; с другими, напротив, был замкнут, горд и угрюм — и, однако, очень мягок, когда у кого-то в нем случалась нужда, и всегда добр и услужлив, если его не сердили.

Они напевали песенку про Жана-Франсуа; двое других — в некотором отдалении — пели что-то иное, какой-то протяжный мотив, тоже вызванный к жизни дремотой, телесным здоровьем и смутной тоской.

Время шло, и никто не скучал.

Внизу, в кубрике, в железной печке всегда теплился огонь, и люк был закрыт, чтобы у тех, кто хотел спать, создавалось впечатление ночи. Для сна рыбакам нужно было совсем мало воздуха — людям менее крепким, выросшим в городах, требуется гораздо больше. Когда сильная грудь весь день наполняется вольным воздухом, она тоже словно бы засыпает и совсем не двигается во сне; тогда человек может точно зверь забиться в какую угодно нору.

Спать ложились после вахты, в любой момент, по настроению: когда постоянно светло, время значения не имеет. Спали без снов, крепко, спокойно, сон приносил полноценный отдых.

Спящих охватывало волнение, если вдруг приходили мысли о женщинах. Они широко открывали глаза, представив, что через полтора месяца путина закончится и они обнимут своих любимых — новых или уже давних.

Но это случалось редко; чаще мысли о женщинах были вполне невинны: просто вспоминались жены, невесты, сестры, родственницы…

Когда есть привычка к воздержанности, чувства тоже засыпают — и довольно надолго.

Жан-Франсуа из Нанта,Жан-Франсуа,Жан-Франсуа!

…Теперь рыбаки всматривались в нечто едва приметное на сером горизонте — легкий дымок, идущий от поверхности моря, будто крохотный хвостик, тоже серый, только чуть темнее неба. Глаза, привыкшие обследовать глубины, быстро заметили его.

– Пароход, вон там!

– Я думаю, — сказал, приглядевшись, капитан, — что это патрульный корабль…

Легкий дымок принадлежал кораблю, везшему рыбакам известия из Франции, и среди них — письмо от старушки, написанное рукой молодой красивой девушки.

Судно медленно приближалось; вскоре стал виден его черный корпус, это был крейсер, обходивший западные фьорды.

В то же время поднявшийся слабый ветер, от которого стало покалывать в носу, местами разукрашивал поверхность спящих вод: он набрасывал на сверкающее зеркало сине-зеленые рисунки, они тянулись полосами, раскидывались веерами, ветвились в форме мадрепоровых кораллов. Все это происходило быстро и с легким шумом. Ветер был знаком пробуждения, предвестником конца долгого оцепенения. Небо сбросило пелену и сделалось ясным; сместившийся к горизонту туман, похожий на скопления серой ваты, образовывал нечто вроде мягких стен вокруг моря. Два бесконечных стекла, между коими находились рыбаки — стекло сверху и стекло снизу, — вновь обретали необычайную прозрачность, точно прежде были запотевшими, тусклыми и кто-то протер их. Погода менялась, но менялась слишком быстро, и это не сулило ничего хорошего.

Со всех сторон стали подходить разбросанные поблизости французские рыбачьи суда — бретонские, нормандские, из Булони и Дюнкерка. Словно птицы, слетающиеся на зов, они потянулись за крейсером; суда, заполняя собой бледное пустынное пространство, появлялись даже там, где еще несколько мгновений назад горизонт был пуст.

Не довольствуясь медленным дрейфом, они расправили паруса на внезапно подувшем свежем ветру и стали приближаться скорее.

Исландия тоже показалась в дальней дали, словно и она хотела приблизиться; все отчетливее виднелись ее огромные голые скалы, солнечные лучи освещали их только сбоку, снизу и будто нехотя. За нею тянулась другая Исландия, похожего цвета, становящегося все более ярким, но она, эта другая Исландия, была всего лишь химерой, а ее еще более громадные горы — лишь сгустками пара. И солнце, всегда низкое, не способное подняться, как бы волочащееся по земле, виднелось сквозь этот иллюзорный остров так, что казалось лежащим впереди него, являя взору нечто непостижимое! У солнца уже не было гало, оно вернуло себе четкие очертания и скорее походило на убогую желтую планету, которая, умирая, остановилась в нерешительности посреди хаоса…