Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

— Думаю, что этой ночью мне будет прекрасно в комнате Интенданта, — сказал я. — Я хотел бы принять ванну перед ужином, это возможно?

— Чего проще, сударь, при комнате Интенданта есть своя ванная.

Он взял с ночного столика канделябр и открыл еще одну дверь.

Приняв ванну и переодевшись, я вернулся в гостиную. Там меня ждал Рантанплан.

— Кушать подано.

Он приподнял тяжелую золотистую шелковую портьеру и отступил, чтобы дать мне пройти. Столовая по своей пышности не уступала гостиной.

Накрыто было на одну персону, но казалось, что Рантанплан и его жена хотели с первой минуты дать мне понять, что я должен навеки вычеркнуть из своей памяти воспоминание о маленьком провинциальном буржуа, коим я был до самого этого вечера. Кресла и стулья были обиты малиновым бархатом и также принадлежали к эпохе Людовика XV. Большой, на восемь свечей, канделябр из массивного серебра, установленный посредине стола, освещал комнату. На тарелках и блюдах был герб Вест-Индской компании, на всех же хрустальных бокалах и рюмках красовался фамильный золотой вензель. Ужиная, я мало-помалу осваивался с обстановкой. Две мраморные консоли были приставлены к стенам по ту и другую сторону обеденного стола. В глубине комнаты, между двумя выходящими во двор окнами стоял застекленный шкаф, ширина которого намного превосходила его высоту, и на фоне обивки из красного шелка была выставлена коллекция хрустальных и опаловых ваз самой причудливой формы.

Приезд в незнакомый дом, да еще и ночью и после долгого путешествия, всегда производит на нас удивительное впечатление. Этот же дом с его бронзой и сверкающим хрусталем, с мягкими коврами и полным безмолвием принадлежал, казалось, к потустороннему миру.

Я куда позже отдал себе в том отчет: впечатление богатства, навеваемое этим домом, держится главным образом на царящей в нем совершенной гармонии. Здесь нет ни единой детали, которая не была бы абсолютно необходима другой. И из-за этой гармонии, в иные ночи, когда люди и животные дремлют вокруг, в часы, когда наши действия, мысли, мечты, укрощенные, образумленные темнотой, приобретают свой истинный смысл и находят себе оправдание, я ощущаю умиротворение, словно кто-то взял меня за руку или коснулся моего лба прохладными пальцами.

X

Я порой тщетно пытаюсь припомнить первую свою ночь в усадьбе «Гвоздичных деревьев». Знаю лишь, что проснулся с первыми утренними лучами. С деревьев доносилось пение незнакомых мне птиц, я узнал только любовное воркование голубей. Мне также почудилось, что я слышу журчанье ручья. То было месивом смутных, но радостных ощущений. Что-то вроде того, что испытываешь, когда вечером в сильный дождь сам находишься под укрытием, в теплой постели, и воображаешь тех, кто шагает сейчас по грязной дороге, обувь у них промокла, за шиворот натекла вода. Все утро я осматривал дом. Библиотеку, буфетную, кухню в полуподвале, спальни на втором этаже с примыкавшими к каждой из них будуаром и ванной и с застекленными выходами на фасадный балкон. Три комнаты, в прежние времена занимаемые владельцем поместья, его женой и их сыном. В меблировке все те же терпеливые поиски гармонии, та же красота деталей, от которой у вас сразу перехватывает дыхание.

И вот я обладатель всех этих вещей, которые до меня были собраны и любимы другими. Я не кичусь ими, я себя чувствую всего лишь хранителем их. И, возможно, поэтому и наступит позднее день, когда я… Жизнь должна продолжаться, я это знаю.

После завтрака, когда Рантанплан спросил, не желаю ли я верхом объехать поместье, я завел с ним речь о Франсуа. Мы были в библиотеке, и, вероятно, по этой причине мне легче представить себе своего кузена именно здесь, я так и вижу его в этом кресле, возле круглого столика на одной ножке, или сидящим у своего бюро и записывающим в фамильный журнал эту последнюю в нем фразу.

Рантанплан прекрасно меня понимал, и, поскольку он пересыпал свою местную речь законченными французскими фразами, я тоже отличнейшим образом схватывал то, что он говорил.

— Никогда я не перестану его оплакивать, сударь. Он был на десять лет моложе меня, но мы оба выросли здесь. Он — в доме, а я — в людской. Я его помню во все эти годы. Он еще еле ходил, но уже, цепляясь за лестничные перила, спускался на кухню. Отец мой был поваром, и мне нравилось наблюдать за его работой — как он печет хлеб, крутит вертел. Когда я нынче, бывает, задерживаюсь на кухне и слежу за движениями Жозефа по прозвищу Наковальня, бывшим раньше подручным отца, за движениями, которые в точности повторяют отцовские, меня так и тянет поднять взгляд, как будто я снова увижу в окне серьезное личико, светлые локоны и две ручки, крепко сжимающие решетку. Когда кормилица искала господина Франсуа, она всегда знала, что он у нас, сидит себе на табуретке и смотрит во все глаза. В десять лет он умел уже сам оседлать лошадь и уезжал в лес, в то время как господин аббат ждал его у себя. «Да, в трусости этого малого не упрекнешь», — говаривал старый хозяин. А нам так приятно было, что сын хозяина такой храбрый и доброжелательный. Да вот, сударь, когда вы вчера, приехав, пожали мою толстую черную руку, я подумал: чем-чем, а сердцем-то он похож на нашего господина Франсуа. И все, кто вас ожидал на террасе, подумали так же, я знаю. Страхи, что были у нас все эти долгие месяцы, развеялись. Я слышал, что утром, во время полива, женщины пели. Песню, которую, видно, одна из них только что сочинила. Песню с такими примерно словами:

Он приехал, наш новый хозяин,

Лицо у него улыбается,

И рука его крепкая, честная!

Уж он даст нам и риса вдоволь,

Даст и арахиса!

Так что дети наши забегают весело,

Вольно забегают наши дети!

— …Да, — продолжал Рантанплан, — ужасное было несчастье, сударь. Когда я увидел, что он не вернулся к ужину, я сказал жене: «Подождем немного, может, он у кого задержался», а самому и в голову не приходит, что он там лежит под деревьями и что все уже кончено. К полуночи мы погасили все лампы. А утром я сел на лошадь и объехал наших соседей. Никто не видел его. Так как он иногда заходил к госпоже Гаст выпить чашечку чая, если, бывало, окажется рядом с ее имением, я погнал лошадь к ней. Но и там никто не видал господина Франсуа, а госпожа Гаст еще на заре уехала с дилижансом в Порт-Луи. Я себя успокаивал тем, что он холостяк, и нечего нам уж так волноваться, что он, может быть, меня упрекнет: зачем, мол, я растрезвонил по всей округе, что он вчера не вернулся, но это было сильнее меня. К девяти часам прибежал Лежебока — надо сказать, его так прозвали за то, что он чаще лодырничает, чем работает. Но тут он бежал что было мочи. По его лицу катил пот, он его вытер тыльной стороной руки. «Рантанплан, я нашел его, грудь у него вся в крови!» Я побежал за ним.

…Видите ли, сударь, если с вами должна случиться такая история, то, уж конечно, вы будете что-то предчувствовать. Последние две-три недели господин Франсуа был совсем чудной. Присядет, бывало, к бюро и часами сидит, скрестив руки, и ничего не читает, не пишет. А то как возьмется ходить туда да сюда по комнате или террасе. Прежде он был до того веселый! Издалека было слышно, когда он пускал лошадь в галоп, а как увидит свой дом — давай петь. Жена скорее бежит в буфетную, чтобы завтрак подать ему либо полдник, а он войдет и кричит, что-де с голоду помирает… Переменился он разом. Конечно, он, как и прежде, вникал во все мелочи по хозяйству, но чувствовалось, что он как будто рассеян. Во второй половине дня он не отдыхал, как раньше, не принимал у себя друзей и сам ни к кому не ездил, а брал свою палку и уходил в лес. Вот с такой прогулки он однажды и не вернулся. Я никогда не перестану его оплакивать, сударь. Мой дед был куплен дедом господина Франсуа. Они и плавали вместе, и этот дом помогал строить мой дед. И отец так же верно служил семье, а что до меня, то я всем обязан отцу господина Франсуа. Он велел обучить меня чтению и письму, сказав, что я буду доверенным лицом его сына. Я так никогда и не наловчился ни бегло читать, ни писать без ошибок, но уж зато мой хозяин мог полностью мне доверять. Я сейчас себя поедом ем, что не следил за ним так, как надо. Говорят, убил его беглый негр, чтоб отомстить всем хозяевам. И однако, сударь, никто не сделал своим рабам столько доброго, как господин Франсуа. В нашем поместье сроду ни темницы не было, ни цепей, ни бича. Нас хорошо кормили — маис, маниока были у нас порою даже в избытке, так что мы охотно делились с соседями. Если он кем бывал недоволен, то вызывал провинившегося к себе и по-хорошему разговаривал с ним. Он говорил, что, мол, ты же ведь не животное, ты — человек, и за это вот слово, сударь, мы бы дали себя за него убить. А умер-то он…