Не сегодня — завтра - Петер Штамм

Дельфина отложила нож и грустно взглянула на Андреаса. Сказала, если ему неприятно ее присутствие, то пусть скажет об этом напрямую. Андреас извинился. Ответил, что не хотел обидеть ее.

Поев, он сказал, что пойдет ляжет, операция отняла у него больше сил, чем он предполагал. Дельфина начала убирать со стола. Он слышал, как она вымыла посуду и поставила ее в шкаф.

Туалетные принадлежности были у нее с собой, а пижамы не было. Дельфина сказала, что точно не знает, чего хочет, и они пошли на компромисс. Андреас выдал ей футболку, и она отправилась в ванную. Он слышал, как Дельфина принимала душ, потом она вернулась и тоже легла на кровать. Склонилась над ним, поцеловала в губы и пожелала доброй ночи.

— Иди сюда, — сказал он. — Я болен, но не настолько.

Она сказала, ему надо быть осторожней. Подняла футболку, стянула ее через голову и прильнула к нему. Ее тело было мягким, теплым, податливым. Я не люблю ее, думал Андреас, у меня даже нет особого желания переспать с ней. Дельфина села на него и начала медленно двигаться. Оба были совершенно спокойны. Андреас чуть не заснул: на какой-то миг, лишенный временной протяженности, он провалился в тяжелую, смутную дрему, потом открыл глаза и увидел Дельфину, которая по-прежнему сидела на нем и размеренно двигалась, словно в каком-то плавном танце.

— Ты почти заснул, — сказала она и улыбнулась.

— Не останавливайся, — попросил он.

На следующий день Дельфина поехала в Версаль подыскивать себе квартиру. Ближе к вечеру снова вернулась. У нее была спортивная сумка с вещами.

— Ты поселиться здесь хочешь?

— А ты что, против?

— Только ненадолго.

Дельфина сказала, что он может не беспокоиться. В конце месяца она все равно поедет отдыхать.

— В конце месяца?! — с наигранным возмущением воскликнул Андреас. — И что мне тогда прикажешь делать?

— Если хочешь, можешь приехать меня проведать. У меня отдельная палатка. А мои родители — очень милые люди.

Она ухмыльнулась и добавила, что он и ее родители примерно одного возраста.

Он сказал, что хотел поехать в Бретань, навестить Жан-Марка.

— Ну и поезжай, — сказала она и замолчала.

Андреасу было лучше. Они доехали до Сены на метро и пошли бродить по набережным. Светило солнце, и вокруг было много народа — люди с собаками, велосипедисты, роллеры.

— Иногда Париж кажется мне одной гигантской декорацией, — сказал Андреас.

— А ты хоть раз катался?

— На роликах? Я для них слишком стар. Когда я был маленьким, колеса роликов крепились так же, как у машин.

— А тогда уже были машины? Ты что, переживаешь из-за возраста?

Андреас спросил, сколько ей лет.

— Когда ты родилась, у меня уже борода пробивалась, — сказал он.

— Ну и что?

Он нечасто вспоминает о возрасте, признался Андреас, никогда не чувствовал себя старым, ему казалось, у него вообще нет возраста. Только вот этот кашель пошатнул его уверенность.

В день своего сорокалетия он устроил небольшой праздник, поддавшись на уговоры Жан-Марка и Марты. Сам он никогда не понимал того пафоса, которым сопровождались юбилеи. Единственное, что его тогда огорчило, — ему некого было пригласить. Он прекрасно ладил с большинством коллег, но как друзей их не воспринимал и не имел ни малейшего желания праздновать с ними свой день рождения. Сильвию и Надю вместе он пригласить не мог, да и его бывшие любовницы, с которыми он по-прежнему изредка общался, на роль гостей не годились. В итоге собрался узкий круг, получился не праздник, а обычный ужин. Жан-Марку и Марте пришлось долго уговаривать Андреаса, чтобы он разрешил устроить танцы.

— Ты боишься результатов? — спросила Дельфина.

Они сели на скамейку и разглядывали прохожих.

— Не знаю, — ответил он. — Я стараюсь не думать об этом.

— Тогда давай пойдем куда-нибудь. В кино, например.

Он сказал, у него нет желания. Ему хочется посидеть здесь, посмотреть на людей и погреться на солнышке — как кошки, как старики в парках.

— Ты когда-нибудь думала, сколько стариков околачиваются на углах улиц, у строительных площадок? Стоят повсюду с испуганными лицами и смотрят, как уходит время.

Они пошли дальше. Потом поели в ресторане близ Монпарнасской башни. Дельфина сказала, что еще ни разу не забиралась на небоскреб. Не хочет ли он подняться туда вместе? В другой раз, ответил Андреас, он немного устал после долгой прогулки.

— Ты знаешь, что здесь есть улица для подъема и улица для спуска?

— Конечно, а между ними находится площадь Бьенвеню.

— Этого я не знал.

— Вот, а я живу здесь всего один год, — с гордостью заявила Дельфина.

Через три дня Андреасу позвонили от врача. Ассистентка сказала, что из больницы пришли результаты, и попросила его зайти. Андреас спросил, каковы результаты. Ассистентка ответила, что даже если бы она их знала, то все равно не имеет права их разглашать. Он спросил, можно ли прийти прямо сейчас. Через полчаса, ответила она. Дельфина снова уехала в Версаль искать жилье. Он оставил ей записку, что скоро вернется.

По дороге к врачу он сотню раз говорил себе, что результаты никак не повлияют на его самочувствие, что уже давно решено, болен он или здоров. Но это не помогало. Хотя шел он медленно, его прошиб пот и он плохо себя чувствовал. С трудом поднялся по лестнице.

Ассистентка попросила его еще немного потерпеть и подождать в приемной. Ему показалось, она взглянула на него с жалостью. В приемной были голые стены. Вдоль стен стояли стулья, а посередине — столик с газетами и зачитанными до дыр журналами. На одном из стульев сидела женщина. У нее на руках был ребенок, половину лица которого занимало красное родимое пятно. Ребенок хныкал. Женщина тихо с ним разговаривала и обещала шоколадку, если он будет вести себя спокойно. Андреас взял со столика католический журнал для родителей. Читал текст о преимуществах спокойной жизни и не мог сосредоточиться. Ассистентка вошла и назвала чью-то фамилию. Женщина встала, взяла ребенка за руку. Тот начал кричать, а другой рукой крепко схватился за стул.

— Вечно одни и те же фокусы, — сказала мать, смущенно взглянув на Андреаса.

Ассистентка — палец за пальцем — отцепила руку от стула и вместе с матерью выволокла орущего ребенка в коридор. Андреас не отрываясь смотрел на стену, где висела репродукция Марка Шагала — пожелтевшая афиша выставки, на которой он был много лет назад. Тогда ему этот художник нравился, а теперь Андреас не видел в нем ничего особенного. Несколько раз глубоко вздохнув, он встал и вышел из комнаты.

Ассистентка стояла в дверях врачебного кабинета, спиной к нему. Мать и ребенка видно не было, слышались лишь пронзительные детские крики. Андреас медленно побрел к выходу. Вышел и тихо закрыл за собой дверь.

На лестнице он немного помедлил. Услышал, как кто-то поднимается, и запаниковал. Ему казалось, что никто не должен видеть его здесь. Он поднялся на один этаж и переждал, пока дверь внизу открылась и снова закрылась.

Вышел из дома и быстро пошел по улице. Задумался, сколько людей знают результаты его анализов. Одно существование папки с его фамилией, снимков его внутренностей и непонятно где лежащего кусочка его ткани вызывало у него беспокойство. Кто-то ставил диагноз, принимал решения, кто-то, кого он даже не знал. У него не было выбора. Механизм уже был запущен. Надо взять пробу ткани, сказал врач. Это был не вопрос и даже не приказ. Объекту не приказывали, объект направляли. Врач, бравшая пробу, пожала ему руку и представилась. Он забыл, как ее зовут. У медсестры и анестезиолога имен не было, у них было только задание. Они остались для него такими же анонимами, как и он для них.

Андреас шел, не сворачивая. Не знал, куда идет, просто хотел выбраться из своего района. Убегал от болезни, которая стала его жизнью, его работой, его квартирой, теми людьми, которых он называл друзьями и любовницами. Здесь, на улице, его никто не знал, здесь он был всего лишь прохожим — таким же, как тысяча других, что шли ему навстречу, или тех, что он обогнал. Здесь у него не было ни прошлого, ни будущего, одно быстротечное настоящее. Ему надо было идти вперед, не останавливаться, не стоять, тогда с ним ничего не могло случиться.

Небо затянуло облаками, но было тепло. Андреас вспотел. Его тело казалось ему чужим, онемевшим. Как если бы оно передвигалось без его помощи. Вперед, все дальше и дальше. Он дошел до Сены и повернул на запад — поднялась и осталась позади Эйфелева башня, — добрался до вытянутого Лебяжьего острова, на котором стояла маленькая статуя Свободы — копия той статуи, которую Франция подарила американцам к юбилею объявления независимости. Он часто бывал здесь в свои первые парижские годы. Когда ему становилось одиноко и грустно. Когда Фабьен уехала в Швейцарию и после, когда его бросила другая женщина, он приходил сюда и долго стоял под плакучими ивами, смотрел на грузовые суда и уродливые офисные здания на южном берегу. Здесь было одно из редких мест, где Париж утрачивал свою красоту, одно из редких мест, лишенных серебристого сияния, которое Андреас так любил, когда все ладилось, а теперь не выносил.