Одержимый - Питер Джеймс

Решка.

– Тина, я тебя отпускаю.

13

Вторник, 15 июля 1997 года, 4:00

Сегодня приезжают люди из фирмы, организующей поминки. Они все приготовят на завтра. Нужно постараться мыслить ясно. Мне много о чем надо подумать.

Я пошел проверить Тину и обнаружил, что она уже ушла. Пульса нет. Небольшая доза кураре парализовала ее легкие. Ее конец был скор – по сравнению с долгими днями мучений.

В целом я считаю, что для нее это не прошло даром. Она прекрасно восприняла урок, который я ей преподал. Я процитировал ей Сократа, сказав, что величайшую боль мы причиняем себе сами, и она оказалась достаточно умна для того, чтобы понять это. Я рад за нее.

Думаю, что благодаря опыту, полученному здесь, со мной, в следующий раз она не сделает подобной ошибки. Но все в руке Божьей.

У Господа есть своя монета.

14

Никто не пришел.

Томас сидел на заднем сиденье черного «даймлера», пытаясь осмыслить происшедшее. Мимо, искаженный преломлением в миллионах призм, проплывал Лондон, с которым он не был знаком. Может быть, снаружи шел дождь, а может, он плакал. Какая разница?

Не вставая, он пнул сиденье перед собой – то, что располагалось прямо под стеклянной перегородкой, отделявшей салон от кабины водителя. Он видел, как водитель чуть повернул голову, чтобы поймать его отражение в зеркале. Ну и что?

Его мать была мертва, и ничто уже не имело значения.

Кроме этого.

Никто не пришел! Только сотрудники похоронной конторы: водители, люди, в чьи обязанности входила переноска гроба, мистер Смит – опрятный человечек, распоряжавшийся ходом похорон. Священник, не зачитавший и восьмидесяти процентов информации о матери, которой его снабдил Томас. И какой-то тупоголовый репортер из местной газетенки, почти мальчишка, с дешевым фотоаппаратом, у которого хватило совести спросить у него, кто такая Глория Ламарк.

Господи!

Может быть, они не разобрались с указаниями и сейчас ждут его возле дома. Ведь в «Таймс» был некролог – да, он сам его для них написал, потому что у них не было данных, но ведь это не важно. Он сделал рассылку подписчикам фэн-клуба матери. Он разместил объявление на ее веб-сайте. Его мозг как будто бы не фиксировал того обстоятельства, что никто и никогда не отвечал на его рассылки и не посещал сайт.

Водитель, маленький человечек в черном костюме и в кепке с козырьком, глазел на женщин. Томас видел, как он постоянно крутит головой, разглядывая красивых девушек, идущих по тротуару.

Томас не мог в это поверить. Они ехали с похорон его матери, а этот человек, этот ничтожный червь, работающий в похоронном бюро, который должен быть погружен в благочестивые мысли, вместо этого думает о том, как использовать свой член.

Томас наклонился вперед и ударил кулаком в стеклянную перегородку:

– Прекратите сейчас же!

Водитель повернулся. Он был удивлен и сконфужен.

– Сэр?

Но Томас уже сел обратно на свое место. Он погрозил водителю пальцем. Водитель в полном недоумении стал смотреть на дорогу.

Возле дома тоже никого не было. Утопая ботинками от «Лобб» в расстеленном на лужайке покрытии, Томас направился к сооруженному рядом с домом большому фуршетному тенту. На нем был черный костюм от «Босс» – летний вариант, смесь мохера и шелка, со слабым блеском. Под пиджаком жесткая белая рубашка из «Фаворбрук» – китайский воротник-стойка, с одной черной запонкой с бриллиантом.

Он купил эту одежду специально для похорон. Он хотел показать матери, что с ним все в порядке, что он справляется. Она бы не выбрала такой наряд, на ее вкус он был слишком современен, но Томас хотел показаться перед прессой именно в таком виде, чтобы все знали: его мать была современной женщиной, они оба современные люди, дети девяностых, люди третьего тысячелетия.

Под тентом было душно, но это его не беспокоило: жара – это ерунда. Ему не было жарко.

Он чувствовал силу.

Сила плескалась в его теле. Она текла по рукам, по ногам.

За длинной барной стойкой было шесть барменов. У столов с едой – пятнадцать официанток. Омары. Креветки из дублинской гавани. Клешни крабов. Самые лучшие устрицы. Блюда с зажаренными целиком бекасами. Кускус. Манго, гуава, маракуйя, личи. Любимая еда его матери. Пиршество. Обед на триста персон. В глубине находилась небольшая сцена с микрофоном, с которой Томас планировал сказать речь и поблагодарить всех за то, что пришли.

Он заказал даже долбаного церемониймейстера в ливрее.

Потолок тента был с рюшами. Это стоило дополнительных денег. По крыше барабанил дождь. В дальнем углу он увидел прореху в крыше, с потолка капала вода.

Никого нет, и чертов тент протекает.

Томас все ходил и ходил из угла в угол. Только он, шесть барменов, пятнадцать официанток, церемониймейстер.

У него не выходил из головы репортер из «Милл-Хилл», который пришел на похороны. Тупое ничтожество в белых носках и дешевом костюме, с волосами как сортирная щетка – и в цветастом галстуке. Да, в галстуке с желтыми, розовыми, белыми, синими полосами и оранжевыми горошинами – на похоронах его матери.

«Простите, меня послал сюда редактор. До сегодняшнего дня я ничего не слышал о Глории Ламарк».

Каким надо быть идиотом, чтобы прийти на похороны того, о ком ты даже не слышал? И зачем? Чтобы потом стоять и насмешливо кривить рот, потому что никто больше не пришел? Это кем надо быть, чтобы не удосужиться надеть черный галстук?

Визитная карточка юнца лежала у него в кармане. Джастин Ф. Флауэринг. На оборотной стороне юнец написал номер своего домашнего телефона. Ему не хватило порядочности на то, чтобы поехать на поминки.

Ты мне не нравишься, Джастин Ф. Флауэринг. И мне не нравится твое имя. Мне кажется, мы с тобой не поладим.

Официантки все как одна таращились на него. И бармены тоже. Они еще не знали, что на похороны Глории Ламарк никто не пришел.

Не пришли даже старые верные слуги. Ни один. Томас полагал, что они были в обиде на его мать, потому что она уволила их. В последние два года у нее бывали странные перепады настроения. Мало-помалу она перессорилась со всей прислугой, даже с теми, кто служил у нее уже тридцать лет. Последней она уволила женщину, которая убирала дом. Мать говорила Томасу, что просто хочет, чтобы они были только вдвоем, без посторонних, чтобы никто не вмешивался в их счастливую жизнь.

И все равно, они же могли прийти сегодня – этого требуют правила приличия. Не может быть, чтобы они не смогли скрепить сердце и простить ее. Хотя бы Ирма Валуцци, ответственная за гардероб. Или Энид Дитеринг, секретарь. Единственным, кто принес извинения за отсутствие, был Джоэль Гарриман, пресс-агент, – он, дескать, еще не восстановил здоровье после операции на сердце. И все равно, мог бы прислать кого-нибудь из своей конторы. Разве нет? А вместо этого отделался чертовой телеграммой.

А как же доктор Майкл Теннент? Было понятно, что он не придет. У него бы духу не хватило здесь показаться.

Деревянной походкой Томас прошел в дом и затем в кабинет матери, закрыл за собой дверь, чтобы никто не смог услышать его. Как и в спальне, в этой комнате был ее запах. «Шанель номер пять». Ею пахли обои, занавески на окнах, диванные подушки, листы бумаги для записей, лежащие на столе. Эти листы она ежедневно заполняла для него.

На разных листах – разные заголовки. Списки ежедневных покупок были озаглавлены: «Косметика», «Витамины», «Гомеопатические средства», «Китайские травы», «Другие лекарства», «Продукты», «Мелочи для дома», «Разное». Списки ежедневных телефонных звонков. Списки писем, на которые он должен был написать ответы. Стопка счетов. Сверху лежал счет от пресс-службы «Дюррантс».

Томас сел в массивное, богато украшенное кресло, и на него неожиданно навалилась страшная усталость. Он смотрел на тоненькую стопку писем с соболезнованиями. Он избегал материнских глаз, которые в этой комнате были всюду. Они взглянули на него из рам. Они обвиняли его.

Ты идиот.

Ты опозорил меня.

Ты выставил меня полной дурой.

И это было так. Он знал это. Через десять минут бармены поймут, что к чему, и начнут насмехаться над ними. И официантки. Лучше всего, наверное, остаться в этой комнате, и пусть со всем разбираются похоронные распорядители. Он сделал все, что мог, отплясал свое. Теперь пускай все катятся к чертям.

Он посмотрел на небольшую, единственную в доме фотографию отца, которого он едва помнил – тот ушел, когда Томасу было три года. Отец, в длинном плаще, стоял перед пропеллером самолета. Его собственного, как однажды сказала Томасу мать. Высокий человек, по-тевтонски красивый, с черными волосами и жестким, неулыбчивым выражением лица. Томасу нравилась эта фотография. В этом человеке была холодность, было достоинство. Такого человека никогда и никто не выставит дураком.