Взгляд со стороны - Андрей Столяров

Кстати, насчет реальности.

Конкин достал из кармана узенькую согревшуюся бутылочку пепси-колы и привычным движением, сняв автоматический колпачек, прямо на ходу сделал два обжигающих мелких глотка. Он уже привыкал. Водка не казалась такой противной, как раньше. Быстрой тяжестью скатилась она в желудок и почти сразу же отозвался по всему телу стремительный легкий жар. Сознание прояснилось. Молодец Аптекарь, подумал он. Молодец, молодец. Действительно - как лекарство.

Тем не менее, пустыри отпадали. К сожалению, ничего иного Конкин придумать не мог и поэтому он поступил так, как обычно поступали герои виденных им детективных фильмов. То есть, он подождал на ближайшей остановке, когда подойдет автобус, и сначала изобразил, будто не собирается в него садиться, он даже отвернулся, присматривая за пассажирами лишь краем глаза, и только в самый последний момент, когда двери гармошкой уже закрывались, неожиданно втиснулся внутрь, проехал в давке и в духоте несколько извилистых остановок, также неожиданно выскочил и пересел на трамвай, идущий в противоположную сторону. А затем очень быстро нырнул в метро и проделал этот же самый трюк с электричками - непрерывно меняя их, переходя с одной линии на другую. Операция заняла около получаса. Конкина толкали, ругали за нерасторопность, дважды его довольно чувствительно прищемило дверями, а один раз он сам, промахнувшись, ударился костяшками пальцев о поручень. К исходу этого получаса он чувствовал себя так, словно его пропустили через гигантскую мясорубку - ныл придавленный локоть, гудели ноги - но зато когда он, наконец, выбрался из метро и, опять же меняя транспорт, проехал для страховки несколько разнонаправленных остановок, то сойдя на просторном безлюдном проспекте, тянувшемся к месту назначения от собора, он с удовлетворением констатировал, что замеченные им прежде мужчины, по-видимому отстали. И даже не по-видимому, а - совершенно точно. Во всяком случае, по близости их не наблюдалось.

Вот тебе и профессионалы, подумал Конкин. Значит, я все-таки могу играть против профессионалов.

Эта мысль почему-то его не обрадовала. Вероятно потому, что он чувствовал мизерность данной победы. Что она значила по сравнению с безумием мира - по сравнению с жуткой и грубой реальностью, которая обволакивала его. Он пугался этой реальности и вместе с тем, было в ней нечто завораживающее. Некая жестокая правда. Горькая и единственная правда бытия. И если отказаться от этой правды, если опрометью захлопнуть двери, лишь чуть-чуть пока приоткрывшееся перед ним, то тогда реальность мира ускользнет навсегда и останется только нирвана -- муторная, привычная, успокаивающая нирвана, безнадежная нирвана -- нирвана во веке веков. И еще останется сожаление о другой, непохожей жизни -- то мучительное сожаление, которое заставляет человека маяться долгие годы, порождая тоску и болезненное ощущение собственного ничтожества - что, вот, мог бы когда-то все изменить, но не решился. Не решился, а теперь уже слишком поздно. Момент упущен, никакой другой жизни не будет.

Другой жизни не будет. Нирвана и сожаление. Конкин прекрасно это понимал. И поэтому -- все ускорял и ускорял шаги, перейдя, в конце концов, на трусцу задыхающегося, непривычного к бегу человека.

Он безбожно опаздывал, но он все-таки надеялся, что Леон его дождется.

И Леон его дождался.

Потому что когда Конкин, лавируя между потоками транспорта, перебежал широкий гремящий проспект, точно механическая стремнина, отсекающий данную часть города от привычного центра, и, притормаживая, вылетел на площадку, образованную с одной стороны гостиницей, вздымающей к небу стеклянные этажи, а с другой стороны - полноводной, коричневой от промышленных стоков, дымящейся гладкой рекой, то, задерживая рвущееся дыхание, он сразу же увидел, как в тени гранитного постамента, который на пирамидальной стеле своей держал медный шар, пылающий ярким солнцем, что-то невразумительно шевельнулось, и оттуда, очерченный плавящей летней жарой, неторопливо выступил Леон и, по-видимому, приветствуя его, сдержанно поднял руку.

Он был в сером рабочем комбинезоне, затянутом почти до подбородка, и, как показалось Конкину, в серых же спортивных высоких ботинках - то есть, вообще весь серый, очень органично выглядящий в задымленной солнечной пелене, не удивительно, что он практически растворялся в тени постамента между ними было, наверное, метров сто, Конкин тоже поднял вялую руку, приветствуя, и в ту же секунду раздались частые отчетливые хлопки.

Словно откупоривалось вокруг множество бутылок с шампанским.

Конкин сразу же понял, что это означает и, остановившись, с каким-то тупым равнодушием наблюдал, как с краев забетонированной площадки медленно и даже красиво, равномерно стягиваясь к центру, продвигаются трое крепких мужчин, и в протянутых сцепленных их руках подпрыгивают удлиненные пистолеты, а у самого подножия постамента, на пересечении линий огня, превратившись в комок, конвульсирует неживое тело Леона - вздрагивает при каждом попадании, и на сером комбинезоне расплываются влажные темные пятна.

Так это было.

Один из мужчин прошел совсем рядом, и Конкин увидел его напряженное сосредоточенное лицо: блеск прищуренных глаз, сведенные к переносице брови. Он не обратил на Конкина никакого внимания - двигаясь и двигаясь вперед, словно притягиваемый магнитом. Воротник пиджака у него на спине - топорщился. Блестела круглая потная лысинка на затылке. Конкин тупо смотрел на эту лысинку, точно сейчас не было дела важнее. Все-таки мне нельзя играть против профессионалов, подумал он. Профессионалы меня, конечно же, переиграют.

Ничего другого не оставалось.

Поэтому Конкин достал из кармана бутылочку с водкой, быстро, почти не ощущая вкуса, сделал последний глоток и отбросил бутылочку, - которая разлетелась, ударившись о бетонные плиты.

Сверкнули осколки стекла.

А затем он побрел куда-то в сторону набережной. Ему хотелось оглянуться, но он не оглянулся.