Крест. Иван II Красный. Том 2 - Ольга Гладышева

   — Алексей! — снова позвал Хвоста. — Вели кравчему романею подать, вина бургундского! — Повернулся к Евпраксии: вот-де зачем я хотел выйти, насчёт вина распорядиться... Но в её жёстких каменных бусинках ни понимания, ни согласия — холодная замкнутость. Снова удивился: она как бы и не рада свалившемуся на неё счастью и как бы что-то себе на уме держит... Сказал с вызовом: — Выйти мне надоть!

Она смотрела сквозь него.

   — По нужде...

Она поправила на голове вышитую золотом двурогую кику и отвернулась.

   — По малой нужде...

Она не слушала.

Семён Иванович озадаченно покрутил головой: ну и ну, верно, что у кошки когти в рукавичках. Тут же и осудил себя: что это он, ровно провинился в чём и ровно оправдываться должен, он — великий князь и глава дома!

   — И верно, малая то нужда, — услышал вдруг голос Евпраксии. — Малая и пустая: никого ты уж не найдёшь, отослала я тверских гостей восвояси.

   — Когда?

   — Нынче поутру.

   — Как посмела? — вопрошал Семён Иванович, ещё не совсем осознав услышанное.

Евпраксия ответила всё так же, не повышая голоса:

---Али я не великая княгиня московская?

Семён Иванович решительно поднялся, встал прямо, с высоко поднятой головой. Огладил волнистую бороду, осмотрел близсидящих гостей своими большими яркими глазами. Все за главным длинным столом притихли, ждали, что он скажет. И Евпраксия смотрела на него взглядом словно бы оценивающим, словно бы сравнивала его с кем-то.

   — Никак гроза собирается? — Семён Иванович обернулся к открытому окну. И в этот же самый миг тёмное небо в проёме озарил огненный небесный свет. За столом начались шевеление и разговоры:

   — Верно так, гроза.

   — Далеко, грома-то не слыхать.

   — Сколь нежданно!

   — Отчего же нежданно? Поутру солнце было красно и тускло.

   — Ага, и чайки купались в реке, — прощебетала Шурочка.

Иван добродушно добавил, обращаясь исключительно к ней одной:

   — А ворон стоял на берегу и окунал голову в воду.

   — А того вернее примета вот какая, — вступила в разговор Евпраксия. — В самую полую ночь ворон тот громко закаркал и в светильнике огонь стал меркнуть.

Шумное оживление прошло по столу, Алёша Хвост хохотнул:

   — Кто в повалуше в полночь каркал, это нам в догад... И отчего свет в глазах меркнет, понимаем, не первый год замужем...

Теперь уж вовсю развеселились сидящие за столом, начали заговорщицки перешёптываться, кидая взгляды на молодых.

Семён Иванович вышел из-за стола, покинул палату без объяснений и не оглядываясь.

Шёл вдоль бесконечного ряда уставленных яствами и питием столов, кидал летучие взгляды на восседавших за ними гостей. Ещё не во всех шандалах затеплились свечи, в полумраке не сразу отличишь одно бородатое лицо от другого. Иноземные поздравители узнаваемы — немцы в коротких платьях, персияне в халатах, литва в длиннополых кафтанах и штанах в обтяжку, все простоволосые, одни ордынцы в тюбетейках, нехристи. Все пьют да едят, даже не замечают проходящего мимо великого князя. Стольничие, чашничие, кравчие — эти, понятно, и в потёмках издаля видят, сторонятся с поклонами. И глумотворцы с гусельниками почтительно смолкают.

Вышел во двор. На Подоле вдоль стены за наспех сколоченными столами при свете людных факелов гуляла голь перекатная — калики перехожие, нищие, убогие.

Семён Иванович оглянулся на слабо освещённые окна своего дворца, возвращаться туда не хотелось. Значит, правду сказала Евпраксия, уехали, значит, тверские гости, даже не раскланялись на прощанье. Поздно он начал считать — где она, пятая Марья?.. Словно диковинная заморская птица залетела к нему в Кремль, да и обиделась... А ну как и впрямь обиделась? От этой догадки его бросило в жар. Торопливо нырнул под сникшие ветви старых ив, сбежал к реке и подставил лицо освежающему холодку воды. На пристанище стоял скрип — тёрлись боками учаленные лодки, насады, карбасы; пахло смолой, дёгтем, сырой древесиной.

У самого уреза воды опамятовался, поднял голову: мертвенно-зелёный свет охватил полнеба, и он сразу понял, что это от зарниц, бесшумных и бессчётных, бегущих по небосклону от Марьиной рощи, что на крутом берегу Яузы, к Воробьёвым горам в Замоскворечье. В огненном свете хорошо видны были клубящиеся тучи, тёмные с сизыми подпалинами.

Семён Иванович опустился на колени, прошептал:

   — Страшно зреть человеку знамение Божье.

3

Проходили дни, лето промелькнуло ласточкой. Храм совсем опустел. Дружина в Богоявленском монастыре дописывала алтарные доски, а Гоитан всё занимался подкупольем. Зеваки перестали захаживать, и князья глаз не казали. «Забыли, что ль, про меня? — гадал Гоитан, взбираясь по утрам на леса. — Ну и ладно. Так мне даже и лучше». Каждый вздох его, кашель многократно отражались от стен, гулко разносились по собору. Писк воробьёв, залетевших в оконные проёмы, разносился подобно грому и заставлял вздрагивать. Там на высоте Гоитан работал, теряя чувство времени и счёт дням. Ветер приносил разомлелое тепло с цветущего луга, перебивая запахи красок и льняного масла, а то веяло дождевой свежестью. Гоитан не уходил до звёзд. Помощники его, озорники, разбежались. Даже Восхищенный перестал появляться, исчез незаметно, без прощания.

Накануне Воздвиженья с утра моросило, а потом день разулыбался по-летнему. Горячие лучи просекали собор солнечными косыми столбами. Случайно оглянувшись, Гоитан увидел в пыльном сиянии человека с поднятыми распростёртыми руками, услышал явственный шёпот его:

   — Отец, а отец? Это я.

Отвернулся, подумалось: помстилось мне. Зря я ему тогда про грех гордыни говорил, получилось в упрёк, и неверно я судил. Каждый о грехах своих пред лицем Господа одиноко и сокровенно болеет и сокрушается. Но в надежде на прощение и милосердие Его мы — все вместе. В этом мы все уравнены. Надежда объединяет и идущего путём святости, и разбойника.

Однако всё-таки это был Восхищенный — не в видении, а въяве. Нашёл палку, начал колотить ею об корыто, в котором известь разводили.

   — Аль вправду ты? — крикнул Гоитан.

   — Зрением, и слухом, и касанием убедись! — призвал тот. — Спускайся. Время вкусить дары, мною принесённые.

На этот раз иконника не надо было упрашивать. Хоть душа и больше пищи, но многодневная скудота последней истощила его силы. Он проворно полез вниз.

   — Что пишешь-то? Не видать мне отсюдова! — беспокоился Восхищенный, заслоняясь от света.

   — Морщины у святых выправляю. А то лбы гладки, будто у детей. Надо страданиев добавить, приморщить мудрости. А ты где пропадал-то? — В троекратном лобызании Гоитан ощутил запах пыли и лесной прели от Восхищенного, почувствовал, что рад ему.

   — В Богоявленском к отцу Стефану поручение имел.

   — Вона какой ты важный! А я думал, ты в свой Свенский утёк.

   — Како! — махнул рукой Восхищенный, отчасти смущаясь и кося в сторону. — Ты тут не вылезаешь никуда, а Москва новостей полна.

   — Неужли?

   — Тебе, поди, и не слыхать ничего? И оголодал, наверное?

   — Как сказать... Кое-чего вкушаю.

   — И квас у тебя женатый.

   — По третьему разу уж водицей разбавил, — признался иконник. — Всё лень моя. За пропитанием и то не хожу.

   — Ае-ень, — с сомнением протянул Восхищенный. — Уж как ты труждаешься, мало кто возможет.

   — Лестно, а не истину ты глаголешь.

   — По слабости, по глупству моему. Хочется тебе что душевное сказать, а не угождаю. Но не в искушение тебе молвлю, — суетился Восхищенный, развязывая плетёный кошель и открывая туеса. — Вот мёд черемховый, вот можжевеловый.

   — Ах, душист! Добёр мёд.

   — Князь Иван прислал.

   — Ишь какой милостивый.

   — Вот будет нам с тобой навечерница.

   — И псы едят крупицы, падающие от трапезы господ своих, — усмехнулся иконник.

   — Вот ты меня гордыней попрекал, а сам?

   — Да я из Евангелия от Матфея просто сказал.

   — Знаю, что от Матфея, — всё-таки серчал Восхищенный. — Вот не буду ничего рассказывать. Обижаешь ты меня.

   — А ты прости! — посоветовал иконописец не без лукавства.

   — Уж и не знаю, как с тобой поступить-то. — Видно было, что молодого монашка распирает желание передать свежему человеку новости, для того и шёл к Гоитану. — Чума везде, отец! — выпалил наконец он, для страшности широко кругля глаза.