Во второй половине дня - Константин Ваншенкин

Потом все разом поднялись, и они тоже, спрыгнули на междупутье, в еще холодное, бодрящее, уже пронизанное солнцем утро, прыгая через рельсы, добежали до автобуса и понеслись по новой дороге в новый город – уже открывающийся сквозь редеющий лес. Они уже видели огромные корпуса и трубы комбината, прямые и широкие, такие знакомые улицы, застроенные по типовым проектам.

И Дроздов, прильнув к автобусному окошечку, с волнением и гордостью смотрел на этот новый город и комбинат – уж он-то знал эту, ни с чем не сравнимую радость, когда на голом месте твоей волей и трудом поднимается город.

В ее присутствии он чувствовал это острее.

Они наскоро позавтракали в кафе «Молодежное» и расстались возле заводоуправления, договорившись встретиться здесь через три часа.

И он пошел по городу. Этот новый город был похож на сотни новых городов, но для Дроздова он был особенный, единственный город. Здесь было оживленнее, чем в старом городе, больше молодежи – в спецовках и ватниках, и в модных коротких плащах и пальто. Потеплело. Вдоль выложенных плиткой тротуаров шелестели последней редкой листвой уже набирающие силу насаждения. И если в старом городе больше всего было тополей, то здесь на каждой улице росли разные деревья – была улица и тополиная, и обсаженная березой, и липой, и даже рябиной. «С душой сделали», – подумал Дроздов.

В распахнутом плаще, держа в руке кепку, он неторопливо шел по тротуару. Сперва он думал побродить только внутри города, а к реке выйти уже вместе с ней, но теперь изменил свое решение. Оставляя комбинат слева, он все убыстрял шаг, не замечая этого, и шел к реке по прямой, недостроенной улице. Сначала он видел впереди только небо, потом далекий лес на том берегу, потом самый тот песчаный берег и вдруг увидел все сразу, – у него перехватило горло, и он остановился, потрясенный открывшейся картиной.

На той стороне светлели песчаные берега, редкостные здешние пляжи, прямо над ними, дальше, сдержанная пестрота осеннего северного леса, где преобладали темные краски елей. А ближе – самое главное, занимающее более всего места в этом пейзаже – река! Очень широкая, темно-серая, осенняя, и кое-где по ней шли отдельные светлые, ясные полоски, как в море бывают полосы воды разных цветов. И плоты, плоты… Их вели вниз буксиры, а на плотах – шалашики, костерки – жизнь. Повсюду лес в воде – здесь это главное – и выкаченный лебедками из воды, в штабелях, уже высохший, серый, и мокнущий в воде, и далеко от берега, на самом краю неподвижных плотов, баба, согнувшись, полощет белье.

Справа, вдали, над темным лесом – монастырь, отсюда ушел Ермак Тимофеевич воевать Сибирь, здесь снаряжался. Темные ели, темно-серая река и темныг облака над ней – и среди всего этого, холодного, – неожиданная светлая полоска – и на воде, и в небе, и на берегу…

И множество катеров, буксиров, моторок, ежеминутно взламывающих серую гладь воды. Если бы здесь жить и работать, и чтобы окна выходили на реку! Все бы само собой делалось, по крайней мере у него, это уж точно!.

«Почему такая судьба? Почему, если я так люблю эти места, я никогда здесь не бываю, почему я должен работать за много тысяч километров отсюда, где ничего не напоминает мне об этих краях! Почему я должен давить себя во всем?» – думал он, но в глубине души сознавал, что все это не совсем так, что все это не так просто.

– Вы не очень долго ждали?

– Пойдемте, скоро катер.

Он вел ее по прямой, недостроенной улице, она говорила о ЦБК, о его первой очереди, о его второй очереди, о его мощности, сыпала цифрами, все время поворачивая голову в сторону комбината. А он не слушал ее, он шагал и думал: «Погоди, я тебе сейчас покажу. Ты такого сроду не видела».

И действительно, едва они вышли к реке, речь ее оборвалась, она только сказала:

– Вот это да! – и замолчала.

Внизу, по широкой серой воде шли плоты, двигались катера и моторки, один буксирчик пришвартовался к барже и повел ее как бы под ручку. Противоположный берег сверкал белым песком, в котором там и тут торчали отставшие бревна, пестрел и темнел далеким зубчатым лесом. Справа белел монастырь, откуда ушел Ермак, и Дроздов сообщил ей об этом факте.

– А здесь что было? – она кивнула на дома нового города, уже выходящие сюда, к обрыву.

– А здесь, моя милая, была моя деревня. Я здесь родился.

– Нет, серьезно? – она глядела вдаль, за реку, на открывшуюся панораму. – Удивительная красота. Просто Нестеров.

– Какой Нестеров? – спросил он, не понимая.

– Михаил Васильевич Нестеров. Великий русский художник, один из самых блестящих мастеров.

…Ага, Нестеров… Значит, это его пробел. Он знал, что у него есть подобные пробелы в общей подготовке, и не стыдился этого, а старался от них избавиться:

– Где можно посмотреть?

– В Третьяковке прекрасный Нестеров, в Русском музее. Он не только пейзажист, но и портретист превосходный. А портрет Павлова вы, наверное, знаете?

– Академик Павлов? – Дроздов вытянул руки, сжав кулаки. – Это его?… Я-то хорошо знаю о другом Нестерове, о Петре Николаевиче, летчике…

– Мертвая петля?

– Да. Петля Нестерова. И первый таран.

Они спустились к пристани и вместе с другими смотрели, как подходит катер – речной трамвай, какие ходят по Москве-реке, ждали, пока сойдет народ, а потом поспешили в нижний салон, наверху ехать было слишком холодно.

Немного обидно плыть по такой прекрасной, такой северной реке в привычном речном трамвайчике.

Прошел по левому борту город, целлюлозно-бумажный комбинат, близко, у самых окон, проносилась назад вода.

– Сольвычегодск уже. Пошли.

Они поднялись на палубу.

Тучи разорвало, и вверху стояла ясная холодная голубизна, солнце резко освещало реку и старинный городок на высоком берегу, где главенствовал удивительной стройности и красоты белый собор с зелеными луковицами и погнувшимся шпилем.

Катер привалился к пристани, и они побежали вверх по деревянным ступенькам и потом, вокруг оврага, к собору, они боялись, что рано закроют музей, потому что была суббота.

Он не дал ей остановиться и читать славянскую надпись на воротах, он протащил ее вперед, и вовремя: женщина-экскурсовод уже навешивала на двери огромный амбарный замок, они с трудом умолили ее пустить их ненадолго.

Их шаги гулко раздавались в пустом соборе. Лики святых глядели на них своими огромными глазами. А наверху, в зале неожиданно оказалась галерея современной живописи – из запасников лучших музеев, как сказала экскурсовод, – и дико было видеть на этих древних стенах изображение защиты дипломного проекта и загорелых гребцов с эмблемой «Динамо» на майках.

После этого они попали опять в старый зал, и бегло, не желая задерживать экскурсовода, рассматривали иконы, утварь – пряничные и набивочные доски, подголовный сундучок для ценностей (чтобы не украли во время сна, в дороге, наверно), туеса, одежду, посуду, чернь по серебру (устюжскую или тогда и здесь чернили?). Особенно заинтересовали Дроздова переносные пушечки на деревянном основании, совсем крохотные, длиной порядка 300 миллиметров.

– Пойдемте, – позвала Рита. – Неудобно.

– Спуститесь вниз, – хмуро сказала женщина-экскурсовод, – подождите меня, я запру, и каменные мешки посмотрите. А то как же без них…

– Да, да, мешки, – вспомнил Дроздов.

Это была тюрьма, подземная каменная тюрьма, построенная под собором, одновременно с ним, в шестнадцатом веке именитыми людьми Строгановыми, их «усердием и иждевеньем», пока они еще не ушли отсюда на восток, чтобы стать владыками Урала и Сибири.

Внизу было полутемно и холодно.

– Вот это мешки-камеры, – с привычной значительностью сказала женщина-экскурсовод, – в эти отверстия в нижней части стены бросали узников, сквозь них же подавались еда и питье, часто они замуровывались. Внутри, за этим мешком следует второй. Можете, если хотите, попасть туда.

На корточках, почти ползком, Дроздов, привычный еще и не к такому способу передвижения на своих стройплощадках, пролез сквозь довольно узкое отверстие внутрь мешка и подал руку Рите, помогая ей.

Они близко стояли в полумраке средневекового каменного мешка, держась за руки. Слабый свет падал на бледное лицо Риты, и Дроздов слушал гулкие, как набат, звучные, каких он никогда не слышал, удары собственного сердца.

– В тысяча девятисотом году, – донесся голос женщины-экскурсовода, – мешки были вскрыты и отсюда вывезено девять возов костей.

Стояла уже вторая половина дня, самое ее начало, ясное, бодрящее холодным неподвижным воздухом, и лишь с солнечной стороны было тепло.

Они обошли вокруг собора, мимо поразительно толстых, в два обхвата, берез, – они проверили: обхватили вдвоем ствол и едва смогли встретиться пальцами.

– Как дубы!

Они миновали высохший пруд, где Строгановы разводили когда-то искусственно жемчуг, прошли мимо крытой танцплощадки и остановились над рекой, подставив лица солнцу.