Душа и дьявол - Далия Трускиновская

— Ну как? Решили? — спросила Анна Анатольевна, берясь двумя руками за тарелку с кремом.

— Птицей, — сказала я.

Вот именно это умение было мне совершенно ни к чему. Ну что я могла в пернатом виде предпринять против того, кого собиралась преследовать?

Но мне так всю жизнь хотелось встать в арабеск, закинуть голову и полететь, что я ни секунды не колебалась.

— Сейчас пришлю бабу Стасю, — пообещала, нисколько не удивившись, Анна Анатольевна и вышла.

Кругленькая баба Стася прямо-таки вкатилась в кухню.

— Перекинуться — это проще всего, — сразу начала она. — На то и перо нам дадено. Только не у всех получается. Аня не может — куда там! А ты… ты сможешь. Ты способная.

Баба Стася бесцеремонно пригнула мою голову и обшарила пальцами узел волос.

— Ладная кичка, — сказала она, — перышко хорошо держаться будет. Дай-ка мы его засунем поглубже, вот так… Теперь уж не выскользнет.

Я выпрямилась, она оглядела меня с ног до головы и пригорюнилась.

— Ты же еще совсем молоденькая, — жалостно сообщила мне она. — Может, обойдешься, а? Ведь потом расплачиваться!

— Мне уже есть за что расплачиваться, — сказала я. — Он мне перышком глаза помазал.

— Это ничего, это он простит! — обрадовалась баба Стася. — Он-то добрый. Может, без него разберешься, а?

— Не справлюсь я без него, — и я почти так же развела ладонями, как баба Стася за столом. — Понимаешь, бабушка, больше помочь некому. Те, кто за это деньги получают, не могут мою подругу от беды защитить. А я одна не справлюсь.

— Из-за подруги на это идешь?

— Ну… и из-за подруги, конечно, тоже. Понимаешь, бабушка, за ней какая-то сволочь охотится. Может, маньяк. Если его теперь не поймать, он много чего натворит. Я вот разобраться хочу, зачем ему Соня понадобилась. А вдруг он с Соней расправится и за другую женщину примется, такую же беззащитную? И у нее тоже никого рядом не будет, чтобы помочь?

Объяснила я вроде бы понятно. Баба Стася призадумалась.

— Да, если так, тебя не отговоришь, — и она вздохнула.

— А ты сама, бабушка? Ты как решилась?

— Решишься тут, когда пятеро маленьких и мешок муки на всю зиму. Как не решилась — малые бы с голоду померли. Ну, выжили мы в ту зиму. Не я одна — Шура Адамовичева тоже решилась, померла она десять лет тому. Вместе мы тогда вышли ночью в пустой амбар, и, как бабки учили, образам не поклонясь, в дверях не перекрестясь, «Отче наш» — навыворот… Явился… Думали — морока, чудище, а когда в глазах прояснело, прямо заулыбались. С лица он больно был хорош. Мужики-то наши в войну убитые.

— А потом? — нетерпеливо спросила я. — Все устроилось?

— Устроилось, — подтвердила она. — Не зря мы с Шурой это затеяли. Спасли малых.

— И где же они теперь?

— Да кто где… — Баба Стася задумалась, — Наташка в Днепропетровске… Петродзержинске? Нет, Днепродзержинске, есть такой город-то иль нет? Сашенька — за Уралом где-то, Любушка… последнее письмо из Сыктывкара прислала. Может, там до сих пор и живет?

— А давно прислала?

— Да годов уж…

Она не договорила фразу, но я внутренним слухом уловила горестное «…с десять будет». Бабе Стасе было стыдно за тех пятерых малых, кого она спасла от голодной смерти. И в то же время она была спокойна, потому что наград от Зелиала за добрые дела никому не полагалось. Само дело и было наградой, да еще за право сотворить его приходилось платить душой.

— Ну, коли не раздумала, так учись, — вдруг сказала баба Стася. — Руками проведи сверху вниз, от головы по груди, по животу, по ногам, а теперь снизу вверх, по ногам, по бокам, возьми себя за плечи вот так и крепко сожми…

Я почувствовала, что грудь моя выкатывается вперед, а ноги словно втягиваются в тело.

— Все, хватит! — приказала баба Стася. — Стряхни руками! Поняла? Ну, наука это простая. Ты, главное, не бойся, когда перья по телу пойдут. Чешутся, окаянные! А захочешь опять человеком перекинуться — клювом перо из грудки выдерни, лапой наступи и вот так разотри;

Она показала ногой, как растирать в прах перо.

— Спасибо, бабушка, — сказала я.

— За это не благодарят, — сурово отрубила она. — Может, и проклянешь иным часом бабу Стасю за ее науку. Ничего, я не обижусь. Подруге-то помоги непременно. А теперь ступай отсюда тихонечко. Нечего тебе здесь делать. У нас-то все уже позади, мы сидим тут и околеванца ждем. А у тебя, я вижу, и позади ничего не осталось, о чем можно пожалеть, и сейчас — одно на душе, как бы делом своим заняться, так что иди уж, выручай свою подругу! Иди, иди, нечего тебе с нами чаи гонять. Мы все, чего хотели, сделали. А у тебя еще мно-о-ого дела!

— Баба Стася, ты гадать умеешь? — вдруг спросила я.

— Так вот же, гадаю! — сердясь на мою несообразительность, воскликнула она. — Вот Аня мужа спасала, я — деточек, Галина тоже за семью страдает, с Ренаткой вообще кинокомедия — за открытие какое-то научное! У нас один раз сбылось то, о чем просили, и больше уж не повторится, потому что во второй раз Аниного мужа в каталажку не посадят, во второй раз по пятьдесят шесть грамм пшеницы да по сто двадцать грамм ржи на трудодень мне не дадут! А ты, чую, чего-то такого добиваешься, что не на один раз. И добьешься. Так что беги отсюда скорее. Беги, беги, ты хорошо бегаешь. А те — так лети! Это у тебя сразу получится! Ты — способная!

И она вытолкала меня из кухни в прихожую, а из прихожей — на лестницу.

Дверь захлопнулась.

— Вот тебе и шабаш! — вслух произнесла я.

Была ночь, в той ее поре, когда уже и хулиганье угомонилось, и можно спокойно пройти по городу из конца в конец, не встретив ни души.

И я пошла — медленно, как человек, обремененный лишь приятной усталостью, тяжестью от вкусной пищи в животе да легкими симпатичными мыслями, порожденными бокалом шампанского.

Во мне рождалась какая-то огромная сила, которой еще не требовалось мгновенного действия, но она уже осознавала себя, свои масштабы, свои цели. Во мне свершался неторопливый процесс, сходный с тем, как наливается соком плод. Я чувствовала это так, будто кровь, текущая во мне, стала тяжелее. Но мне давно было известно, что когда чувствуешь тяжесть собственных мускулов — значит, растет их сила. Очевидно, так же обстояло дело и с кровью.

Она ходила по мне, я чувствовала ее, я осваивалась с этим новым ощущением, и оно мне нравилось.

Очевидно, когда Жизель завершила последний пируэт и на долю мгновения застыла в арабеске, она изумилась точно так же: по ее жилам ходила новая, светлая сила, вскипающая и пузырящаяся, как розовое шампанское. Уж теперь-то Жизель могла станцевать все на свете. Когда она поняла это, то благословила своего возлюбленного изменника и миг своей смерти.