В поисках Клингзора - Хорхе Вольпи

Недавно учрежденный институт был словно нарочно создан для него. Здесь, по словам Флекснера, можно было спокойно работать, не опасаясь, что «затянет текучка». В обязанности Эйнштейна в Принстоне входило только одно: думать. В одной из бесед с журналистами его спросили:

— Профессор, ваши теории изменили всеобщее представление о мире. Благодаря им наука сделала огромный шаг вперед. Но скажите, где же находится лаборатория, в которой вы делаете ваши открытия?

— Здесь, — ответил Эйнштейн, показывая на нагрудный карман пиджака, из которого торчала авторучка.

Эйнштейну хотелось добиться наибольшей производительности работы мозга при обдумывании научных вопросов. Для этого он изобрел и часто применял на практике метод, названный им Gedankenexperiment («мысленный эксперимент»). В действительности такой метод использовался еще в классической Греции, хотя уже в самом названии скрыто противоречие. Любая современная наука, а физика — в особенности, основана на том, что всякая гипотеза должна проверяться экспериментально. С конца девятнадцатого века стали появляться все более совершенные и сложные научные приборы, и «чистым» ученым-физикам становилось все менее по вкусу возиться с ними в лабораториях исключительно ради того, чтобы получить результаты, которые они и так уже знали. Вражда теоретиков с практиками усилилась настолько, что превзошла даже традиционное непонимание между математиками и инженерами; обе стороны испытывали взаимную неприязнь и отказывались работать вместе, если только к этому их не принуждали обстоятельства.

Бэкон, как и Эйнштейн, принадлежал к когорте физиков-теоретиков. Он не изменил своей детской любви к чистой математике и всегда держался подальше от прикладной науки. Ему, чтобы заниматься своими исследованиями, не нужны всякие громоздкие устройства, достаточно лишь сосредоточиться и включить умственные способности. Вот такая физика Бэкону нравилась, напоминая ему вдобавок любимые шахматы!

Несмотря на наличие важных научных центров, сам Принстон был довольно серым городишком, совсем маленьким и по-американски ханжеским. Вопреки университетскому духу (а может быть, как раз под его влиянием) здесь во всем царили сдержанность и умеренность, довольно невеселое и неловкое соблюдение приличий.

Размышляя об атмосфере лицемерия в городке, Бэкон пришел к выводу, что секс — единственное, в чем теория не только не приносит удовлетворения, но в условиях одиночества просто трансформируется в извращенные фантазии. Обитатели города — ректор и церковнослужители, жены преподавателей и мэр, полицейские и врачи, большинство студентов университета — занимались «мысленными экспериментами» в области секса в самых неожиданных местах: в церкви и на университетских лекциях, в кругу семьи и по дороге в детский сад, за завтраком или выводя вечером на прогулку своих пуделей. И сотрудники Института перспективных исследований, и непросвещенные обитатели Принстона ограничивались тем, что лишь воображали себе удовольствия, которые не осмеливались испытать в жизни. Из-за этого Бэкон презирал всех своих знакомых: лицемерные, глупые, малодушные люди! Сам он никак не хотел мириться с чисто теоретическим познанием секса; ни один интеллект, даже такой великий, как Эйнштейн, не в силах постичь то, что может дать физическая близость с женщиной! Разум способен формулировать научные законы и теории, выдвигать гипотезы и обнаруживать их следствия, но ему не дано воспроизвести бесконечное разнообразие запахов, ощущений, потрясений, которое дарит женское тело… В общем, надо признаться, Бэкон уже два года пользовался услугами представительниц самой древней профессии — потому, может быть, что не имел возможности поддерживать подобные отношения с женщинами своего круга.

Но вдруг судьба свела его с Вивьен. Однажды с ним приключился очередной приступ хандры, а ее тело было совершенно неотразимым; груди казались круглыми, как большие черные бильярдные шары, хотелось взять их в ладони и почувствовать кожей эту гладкую округлость. Всякий раз, когда Бэкон предчувствовал ее появление в своем доме (Вивьен ни за что не соглашалась заранее предупреждать его о приходе), он выбирал самые белые простыни и застилал ими постель. Четкие очертания прекрасного черного тела на белоснежных простынях возбуждали его невероятно. Охваченный блаженством, он ложился рядом и растворялся в безмолвном и сладостном состоянии полного согласия с окружающим миром, создаваемом слиянием двух ничем не похожих существ.

Они очень мало разговаривали. Дело не в том, что Бэкон не хотел ничего знать о ее жизни или о чем она думает; он также был равнодушен ко всему, что касалось других женщин, оказавшихся в его постели, но тем не менее мог подолгу болтать с ними о разных пустяках. Просто ему нравилось верить, что в этой чернокожей девушке с широкими бедрами, приносящей покой и умиротворение, прячется что-то очень загадочное и жестокое. Радужная оболочка ее глаз мерцала, как венец луны во время затмения. Такие глаза наверняка скрывали какую-то тайну из прошлого, какую-нибудь трагедию или даже преступление, из-за чего их обладательница стала замкнутой и нелюдимой. Все это, возможно, одни лишь выдумки — Бэкону и в голову не приходило заниматься расспросами, — да только он уже не мог жить без этого воображаемого образа, без волнения, которое охватывало его в присутствии Вивьен.

Это была почти любовь; во всяком случае, ничего подобного он раньше не испытывал. И все же Бэкон избегал появляться с Вивьен на улицах Принстона, всегда встречался с ней у себя дома, и ее появление там стало уже своеобразным ритуалом, она словно совершала жертвоприношение, чтобы задобрить каких-то своих языческих божков. Она позволяла делать с собой все, что ему хотелось, с невозмутимостью, граничащей с равнодушием. Покорная, с испариной по всему телу, Вивьен занималась любовью, будто танцевала под медленную блюзовую музыку, а не под жаркие и чувственные африканские ритмы.

Как только она оставалась без одежды, Бэкон укладывал ее на постель лицом вниз, включал все лампочки в комнате и в течение нескольких минут просто откровенно разглядывал предстающее его взору необыкновенное оптическое явление. Затем склонялся и припадал губами к ее телу; без устали обводил языком все округлости, нащупывал губами сферические формы, описать которые невозможно никакими уравнениями, и на практике убеждался в их совершенстве. Потом переворачивал ее, как куклу, на спину и только тогда раздевался сам. Осторожно разводил в стороны ноги Вивьен, воображая, что перед ним два струящихся потока жаркой вулканической лавы, и погружал лицо во влажную, зовущую плоть. Это вступление служило своего рода аксиомой, дающей в каждом конкретном случае начало целому ряду теорем. Так, ведомый аналитическими догадками, он мог оказаться у ног Вивьен, маленьких и не очень чистых; в другой раз — возле сосков, или бровей, или пупка. Прежде чем войти в нее, он изучал, как сегодня ведет себя ее тело, какими путями сможет она получить свою долю наслаждения. Таким образом, в результате проведенных калькуляций, достигался обоюдный оргазм.

— Тебе пора, — говорил он ей сразу, как только приходил в себя.

Даже если чувство Бэкона можно назвать любовью, она заканчивалась вместе с завершением полового акта. Ему и думать было противно, что Вивьен останется в его постели дольше отведенного для этого времени, что придется обнимать ее тело, когда все уже позади. Еще недавно так возбуждавшая его горячая кожа женщины, покрытая маленькими блестящими капельками пота, вызывала теперь сходное по силе отвращение. Бэкон вдруг казался себе грязным животным, барахтающимся вместе с самкой в собственных нечистотах. Поэтому, как только задремавшая девушка открывала глаза, Бэкон просил ее уйти. Теория доказана экспериментально, Вивьен здесь делать больше нечего. Теперь Бэкон сам с отчужденным безразличием наблюдал, как она молча поднимала вещь за вещью и надевала на себя. Оставшись наконец в одиночестве и чуть взгрустнув, quod erat demonstrandum[25], он обычно ложился и засыпал без сновидений.

Бэкон получил хорошее воспитание, соответствующее требованиям весьма приличного общества штата Нью-Джерси. Однако это совсем не способствовало его успеху у сверстниц. Девушки, которые ему нравились — аккуратно причесанные, скромные и регулярно посещающие церковь, а еще неотразимо красивые, — не обращали на него никакого внимания. Отчаяние привело Бэкона в заведения non sanctos[26], рекомендованные одним сведущим товарищем по университету. Там не надо было вести «непринужденных» бесед и стараться изображать интерес к погоде, светской жизни и моде; как объяснил ему приятель, отношения здесь строились на деловой основе и без лишних слов — ты платишь за удовольствие и никому ничего не остаешься должен. Нашелся наконец идеальный способ, чтобы утихомирить демонов желания и не отвлекаться от таких действительно важных дел, как квантовая физика. Нескольких долларов было достаточно, чтобы на время насытить молодую жаждущую плоть. В любом ученом сидит что-то от энтомолога, а именно — влечение к непохожести и разнообразию. Бэкон получал истинное удовольствие от новых неожиданных ощущений всякий раз, когда оказывался в постели с очередной женщиной. Даже незначительные на первый взгляд мелочи оборачивались в действительности неиссякаемым источником сладостного возбуждения. Родинка на гладкой коже, округлость груди, живота или ягодиц, необычная впадинка пупка — все эти подробности волновали его не меньше, чем поиск решения сложной алгебраической задачи. Он, словно коллекционер, изучал собранные образцы; тогда ему и в голову не приходило, что он может испытать к женщине чувство, хотя бы отдаленно похожее на возвышенную любовь.