Когда глаза привыкнут к темноте - Наталия Кочелаева

Он ни разу не сказал, что любит меня, что я дорога ему. Но брал меня повсюду и всегда, водил в гости к своим друзьям-чудакам, баюкал на руках в полночь и любил расчесывать мне волосы, украшать их бумажными цветами, бусами, какими-то разноцветными перьями. Такой чепухи много хранилось у него в огромной шкатулке, вперемежку с действительно ценными вещицами: старинное гранатовое ожерелье, золотая солонка фабрики Сазикова, облепленный какой-то пылью перстенек… Когда я стерла с него липкую грязь, острый лучик уколол мне зрачок. Простая, даже грубоватая оправа держала маленький, чистейшей воды бриллиант.

– Это будет твое обручальное кольцо. Если ты хочешь.

Я хотела, хотела этого больше всего на свете, даже невзирая на то, что предупреждала ведь меня, затащив в темный угол между ванной и кухней, всеведущая Софья Валентиновна:

– Он очень мил. И так фантастичен… Так что я понимаю вас, моя дорогая. Мой покойный супруг Иван Иванович тоже был весьма эксцентричным субъектом… Но это чересчур, это прямой вызов. У него печатаются книги, у него хороший оклад, он главный редактор. Но не прельщайтесь, не прельщайтесь, деточка моя! Такая яркая жизнь не доводит до добра! Вот мой покойный Иван Иванович…

Иван Иванович, насколько я знала, был полнокровным, тишайшим фармацевтом и ухитрился в бурное время удостоиться «кончины мирныя, непостыдныя» – умер от сердечного приступа прямо на ступенях своей аптеки. Как бы то ни было, предупреждения благонамеренной соседки не оказали на меня действия. Я расписалась с Арсением и переехала к нему. В ЗАГСе на банальный вопрос бойкой регистраторши он ответил, смиренно потупясь:

– Видите ли, дитя мое, я вам так отвечу. Когда я раньше заглядывал к себе в сердце, я там видел только всякий хлам и мышиное кало. Теперь там живет эта женщина, поселилась, представьте, без ордера, и живет, сидит с ногами на диване, жрет мармелад. А я в свое сердце вынужден входить со стуком: «Вы позволите?» А она мне: «Пожалста-пожалста, только калоши снимите!» Должен же я как-то эту ситуацию разрешить? Женюсь, куда деваться!

«Дитя», на удивление кротко выслушав бредовую исповедь жениха, кивнула и расписала нас.

В нашем счастье было третье лицо. В кухне отдельной двухкомнатной квартиры Арсения жила Вава. Таким старорежимным прозвищем именовалась сухая, сморщенная, как черносливина, старушка. Кем она приходилась Дандану, я уяснить никак не могла. Была ли она его нянькой, или принятой когда-то на службу и зажившейся кухаркой, или приходилась ему родственницей? Несмотря на свою внешнюю дряхлость, Вава бойко вела домашнее хозяйство, что было очень кстати, – несмотря на высокий статус «редакторской жены», я не хотела оставлять службу в издательстве. Незаметно, как истинный домовой, она скользила по комнатам, смахивала пыль, мыла полы, стряпала, подавала, относила белье в прачечную. Впрочем, на улицу выходить не любила, предпочитала сидеть в кухне на своем топчанчике и, шустро побрякивая спицами, вязать толстый шерстяной носок. Вырабатывала она их очень быстро, но, кажется, больше ничего вязать не умела. У Арсения скопился целый склад этих незатейливых предметов туалета, он дарил их друзьям, хранил в них старинные елочные игрушки и затыкал щели в оконных рамах, но это не спасало, продукция продолжала прибывать.

Насколько я могла судить, Арсений и Вава обожали друг друга. Он первой читал ей новые стихи. Слушая заумь, которая даже у бывалых читателей вызывала оторопь, старуха вздыхала, крестилась и время от времени роняла слезу. Арсений подшучивал над Вавой в своем стиле. Бывало, привязывал тесемки ее фартука к кухонной двери, пока она чистила картофель, и старушка не могла понять: что там хлопает и не пускает ее за спиной? Однажды Арсений заявил Ваве, что, согласно последнему правительственному постановлению, готовить следует не на воде, а на чернилах, и в доказательство приволок в кухню трехлитровую бутыль этого продукта. Упрямица, правда, шутки не поддержала и не сварила подопечному синего борща, а заявила, что лучше пойдет в Сибирь, чем подчинится такой чепухе. В общем, гармония в этом доме царила полная, и я опасалась, что мое появление внесет определенный диссонанс. Но нет, Вава приняла меня с восторгом. Впоследствии я узнала, что она на дух не переносила бывшую жену Арсения, красавицу Эстеллу, и очень боялась, что они сойдутся вновь.

Эстелла, конечно, не была француженкой, как заявил мне Дандан при первой встрече. Она просто любила говорить на плохом французском, носила только парижские платья от Пакэна[3], шикарно грассировала и курила папиросы с золотым ярлыком.

– Дворняжку под пуделя обрили и на выставку послали, а когда ей там не дали медаль – очень обиделись и даже в амбицию впали, – так пояснила мне свое отношение к экс-хозяйке Вава, и я с удивлением поняла, что не так проста эта старушка, как кажется. Мне пришлось в этом убедиться еще раз, когда я перевезла свою мебель. Ни с одним из предметов я не готова была расстаться, они представляли для меня ценность большую, чем просто стол, шкаф, кресло. Арсений с потрясающим знанием дела предложил мне прикрутить лишние вещи болтами к потолку.

– Тогда они не займут лишнего места, не будут подвержены повреждениям и поломаниям, усушке и утруске, а станут радовать твой взор круглосуточно, о роза души моей! Сегодня же приглашу мастера!

Он демонически захохотал, закурил изогнутую трубку и ушел на службу. А я осталась посреди столпившегося мебельного стада, и тут из кухоньки тихой мышью выбралась Вава.

– Найдем, найдем куда поставить, – шепнула она мне ласково. – Таких вещей не найти сейчас, все из фанеры, а это работа мастера, с прежнего времени. Поди-ка за мной…

Первая комната служила нам гостиной и столовой, вторая была спальней, кабинетом, библиотекой… Одну из стен целиком занимал стеллаж с книгами, огромный, тяжелый стеллаж, который невозможно было пошатнуть, не то что сдвинуть с места, он был, казалось, вырублен из целого куска дерева и намертво врос в пол, в стену, в потолок.

– Задвинь штору, дружок, – попросила меня Вава, и я, дивясь причудам старухи, запахнула тяжелый занавес цвета молодой травы. – А теперь…

У нее в пальцах – в пальцах, обтянутых складками сухой, пергаментной кожи, оказался затейливый ключ с фигурной бородкой. Им она ткнула в невидное отверстие, куда-то в тень стеллажа, повернула с некоторым усилием… И все волшебным образом пришло в движение, все изменилось. Послышался тихий, въедливый скрип, и холодок пробежал у меня вдоль позвоночника, корни волос стали болезненно чувствительны. Так могло бы стонать привидение, так жаловалась бы на свою участь заблудшая душа… Срединная часть стеллажа, выглядевшая такой непоколебимой, такой монолитной, плавно выдвинулась навстречу мне и мягко отъехала вправо, открывая моему изумлению низкую дверцу в стене.