Южное открытие, произведенное летающим человеком, или Французский Дедал - Никола Ретиф де ла Бретонн

Самый факт описания переходных общественных порядков, необходимых, по мнению Ретифа, для достижения полного коммунистического равенства, представляет, несомненно, определенный интерес для истории социалистических идей. Предшествующие Ретифу коммунистические мыслители, даже такие крупные, как, скажем, Мор, Кампанелла, Морелли, в своих утопиях или теоретических трактатах ограничивались непосредственным противопоставлением существующих общественных порядков идеальному общественному строю. Ретиф же так или иначе пытается подойти к вопросу о фазах развития коммунистического общества. Другое дело, что, будучи мелкобуржуазным утопистом, он, естественно, не имел возможности подняться в свою эпоху до сколько-либо серьезной постановки этой проблемы. В частности, подготовительная стадия является, по его мнению, необходимой только с точки зрения неподготовленности „идей“, общественного мнения, к непосредственному введению идеальных общественных порядков.

Подобно большинству утопий, „Южное открытие“ содержит наряду с положительной частью — описанием идеального общественного строя — и часть критическую. Но между этими двумя частями не сохранено даже то чисто внешнее единство, какое обычно существует в других утопиях. Критическая часть утопии Ретифа облечена в форму маленького самостоятельного произведения. Как показывает уже заглавие, критику существующего общественного строя он влагает в уста обезьяны. Причину этого нетрудно отыскать. Вспомним только представление рационалистического XVIII века о „естественном состоянии“, противопоставление первобытного, „естественного“ человека — человеку цивилизованному; вспомним идеи Руссо, влияние которого особенно наглядно проявляется именно в „Южном открытии“. Кому же поэтому, как не „Цезарю из Малакки“, этому первобытному существу, полуобезьяне-получеловеку, подобало подвергнуть критике противные разуму и законам природы социальные порядки цивилизованного общества?

Однако не только в резкой общественной критике состоит интерес этого своеобразного памфлета. Страстно нападая на общественное зло, автор невольно задается вопросом, почему продолжают существовать неразумные и противоестественные порядки. Он прекрасно видит, что их поддерживают богатые, которым они выгодны (несмотря на то, что и сами богачи в его изображении являются невольными жертвами некоторых царящих в обществе предрассудков), что богатые рукоплещут этим порядкам, которые дают им возможность командовать людьми и заставлять тех выполнять все работы. Неудивительно поэтому, что он упрекает в сохранении существующего общественного строя бедняков, пассивно сносящих гнет и лишения. И, в бурном негодовании против социальных несправедливостей, он даже обращается к беднякам с революционным призывом, побуждая их объединиться, поддержать друг друга и поднять руку на своих тиранов, высказывая при этом уверенность, что это не преминет случиться в один прекрасный день. Но и этот призыв относится прежде всего к деревне, так как автор побуждает бедняков захватывать плоды садов, урожай полей. Мы уже видели, что и в других дореволюционных произведениях Ретифа проскальзывает надежда на великую аграрную революцию, которую он ждал и заранее приветствовал, герольдом которой он являлся. Так и в его утопии сквозь самую необузданную фантазию и абстрактные рассуждения бурно прорываются революционные настроения французской деревни конца старого режима, превращая это столь причудливое и, казалось бы, совершенно оторванное от жизни произведение в одно из интересных и знаменательных выражений революционного возбуждения общественных низов накануне великой буржуазной революции.

А. Р. Иоаннисян.

ЮЖНОЕ ОТКРЫТИЕ,

произведенное летающим человеком,

или

ФРАНЦУЗСКИЙ ДЕДАЛ

Весьма философская новелла с приложением Письма Обезьяны{1}

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В ноябре 1776 года я сел в дилижанс в Лионе, чтобы вернуться в Париж. В карете нас оказалось восемь человек: бенедиктинец, актер, две актрисы, адвокат, негоциант, человек неопределенного вида и я, не считая одной обезьяны, шести собак, трех больших и двух маленьких попугаев и людей, сидевших на империале. Бенедиктинец был самый завзятый во всей Европе потребитель испанского табаку, кроме того, тонкий гурман и великий знаток по части хорошей еды. Из двух актрис одна, героиня, была столь же развратна, как известная Р**{2}, на которую она была похожа лицом до такой степени, что я сначала ее даже принял за последнюю, и так же зла, как артистка С***{3}. Субретка отличалась серьезностью, была меланхолична, умеренна в выражениях и почти так же мила, как прелестная Фанье{4}. Актер, трагик, был красив, как П—иль{5}, так же плох на сцене и до того наглый фат, что, пожалуй, мог бы сравниться с ***. Адвокат, которого я узнал, несмотря на то, что он был переодет, был человек известный. Я его почти не уважал и совсем не любил. Его ненавидели и преследовали, и он тоже был кляузником и клеветником. Негоциант был добряк, очень богатый, простоватый, который много пил и ел и еще больше спал, причем храпел за четверых. Табаку он потреблял столько же, сколько бенедиктинец, с которым он и завел беседы на соответствующие темы. Человек неопределенного вида был ни стар, ни молод, ни красив, ни уродлив, ни толст, ни худ, ни высок, ни низок. Он не был, по видимому, ни богатым, ни бедным, ни умным, ни глупым. Говорил он не слишком много, не слишком мало, ел все, со всеми был согласен, и весь его вид показывал, что он не любил, не ненавидел никого на свете. Остаюсь я{6}. Я — это слишком оригинальная фигура, чтобы не сказать о ней несколько слов. Представьте себе маленького человека, который держится до того неуклюже, что кажется уродливым, а своим печальным, мечтательным видом, головой, втянутой в высокие плечи, неуверенными и неопределенными манерами похож на ацефала из Гвианы[20], который делится своими мыслями с самим собой, как в обществе, и может хохотать, кричать, плакать в то время, как окружающие не могут даже догадаться о причине, и одновременно излишне робок, и излишне груб, любит удовольствия и из гордости отвергает вещи, которые могут их доставить, проповедует терпимость и не выносит самого легкого противоречия, и т. д., и т. д., и т. д. Таков мой портрет без лести. Кое-кто мог бы захотеть подписать под ним фамилию Л-г-э{7}, но я заявляю, что он — не я.

Прочие существа, заполнявшие карету, несколько превосходили нас. Среди них как раз то животное, которое более всего напоминало нас, т. е. обезьяна, стояло ниже других. Тем не менее это был философ (доказательством этому послужит ее своеобразное письмо, которое помещено в конце этого произведения){8}.

Мне вскоре ужасно надоели монах, актер и даже негоциант. Двум актрисам скоро надоел я сам. Таким образом, к концу второго дня мне оставалось только беседовать с лицом неопределенного вида. Благодаря своему характеру он выносил мою беседу столько времени, сколько я хотел. Незаметно мы с ним сблизились. И, поскольку у меня есть несколько хороших качеств, о которых я ничего не сказал, он удостоил меня своей дружбой. Это произошло примерно к вечеру четвертого дня.

— Кто вы такой? — спросил он меня, наконец.

Я ответил на его вопрос, описав портрет, который только что нарисовал.

— Это как раз то, что мне нужно, — сказал он: — меня интересовало вовсе не ваше положение или ваше состояние.

— Меня зовут кум Никола́, — продолжал я. — Я был пастухом, виноградарем, садовником, крестьянином, школьником, монахом-послушником, ремесленником в городе, был женат, рогат, распутен, был мудрым, глупым, умным, невеждой и философом. Теперь я литератор. Я написал много произведений, по большей части очень скверных. Я это сам понял. У меня хватило здравого смысла, чтобы их устыдиться и сказать самому себе, что я их публикую только по необходимости, для того чтобы жить и кормить своих детей и жену; ведь, в конце концов, сам ты можешь быть всем, чем угодно, но дети-то не сами собой появляются на свет и кто-то должен их прокармливать… Самое значительное мое произведение — это „Кум Никола́“, т. е. моя собственная жизнь{9}. Я подвергаю там анатомическому анализу человеческое сердце и надеюсь, что эта книга, написанная мне в ущерб, станет полезнейшей из книг. Я подвергаю себя в ней безжалостному анализу, жертвуя собой, как новый Курций, для блага себе подобных. Я сочиняю сейчас еще одну книгу, под заглавием „Сова“{10}, и еще…

Неопределенного вида человек прервал мою речь легкой улыбкой и сказал: