Базальт идёт на Запад - Виктор Делль

Во второй половине дня, отмерив больше десяти километров, Иван Захарович снова приблизился к дороге Вязьма — Лиховск. Шоссе как шоссе, мало ли он их видел. Булыжная мостовая, разбитая до колдобин обочина. Вдоль дороги ряд телеграфных столбов. Одни — по стойке смирно, другие пьяно накренились, третьи — улеглись, чернеют мокрыми боками в траве. Провода оборваны и тоже переплелись с коричнево-желтой осенней травой. Еще совсем недавно по этой дороге катили машины с мирными грузами. Ехали, громыхая по мостовой, подводы. Можно было встретить пешеходов. Шли себе неторопливо бабки с узелочками через плечо, от деревни к деревне, как ходят они по всем российским дорогам, озабоченные и смиренные, то ли к внукам с гостинцами, то ли в райцентр за справками, то есть по обыкновенным житейским делам. Летом в сенокосную пору здесь можно было встретить мужиков, обкашивающих лесные окраины, топкие берега непросыхающих заболоченных мест да придорожные канавы. Разгоряченные, с потными спинами, они широко размахивали косами, вели каждый свой ряд не всегда доброй, не пропадать же, с осокарем травы. Предпочитали косить лесные поляны, но и придорожная трава не пропадала. Сушилась, собиралась в копны. Ставились небольшие стожки, по которым можно было определить характер хозяина. Одни стожки стояли косматые, другие — аккуратные, шатром, с ровно очесанными боками, одинаково круглые, похожие на башенки монастырских скитов.

Видение мирной жизни, навеянной дорогой, оглушило Ивана Захаровича. Он чуть было не прослушал нарастающий рокот, спохватился, юркнул в заросли, когда мимо на большой скорости промчался мотоциклист. «Что с тобой, старик? — вслух спросил себя Семушкин. — Разве это дело? Расслабляться никак нельзя». Он выбрался из зарослей, внимательно оглядел дорогу. Большие и малые воронки от разорвавшихся здесь бомб и снарядов, сгоревший остов автомашины, лежащее орудие с разорванным стволом. По этой дороге только что прошла война. Она в самом начале. Кто знает, сколько времени пройдет, прежде чем по этой булыжной артерии вновь потечет неторопливый поток мирной жизни, но он потечет, иначе жизнь потеряет всякий смысл. Иван Захарович заторопился, рывком перебежал дорогу, огляделся. Пошел, не останавливаясь. Чувствовал, знал, что десантники рядом, через час-другой он встретит Рощина.

Солнце не успело скрыться за горизонтом, когда Семушкип добрался до Егоркиных горок. Собственно, ни гор, ни горок Иван Захарович не обнаружил. Увидел впереди пологий, заросший лесом холм, сверил маршрут с картой, понял, что это и есть Егоркины горки. Почему Егоркины, почему именно горки? Откуда взялось это игривое название в таком хмуром лесу? Не разгадать, не ответить. Небольшая возвышенность, вокруг которой низина. Довольно сырая. Разбухшая от осенних дождей земля хранит следы. В том числе и те, что обнаружил он в Коростелевском лесу на месте недавнего боя.

— Стой! Кто идет?

Мальчишеский голос раздался радом, из скопления молодых елочек, тесно притулившихся друг к другу. Елочки молодые, пушистые. Не они ли такие прыткие, не им ли принадлежит этот звонкий голосок?

— Старший лейтенант Семушкин к майору Рощину! — ответил Иван Захарович и остановился.

Из ельника вышел боец. Был он невысок ростом, в руках держал трофейный с рожком автомат. Лицо открытое, светлое. Стрижен наголо, но волосы уже успели подрасти. Длинная, не по росту, шинель.

— Кру-гом! — приказал боец, направляя ствол автомата в Семушкина. — Руки за голову!

Часовой свистнул. Послышались шаги. К Семушкину подошел боец постарше, но тоже с немецким автоматом в руках. Он заинтересованно разглядывал незнакомого командира в новенькой, с иголочки, форме. Удивления не скрывал. Боец, казалось, спрашивал: откуда, мол, вы, товарищ старший лейтенант Госбезопасности, раньше вас встречать не приходилось.

— К майору Рощину, — сказал Семушкин, не сомневаясь в том, что его слова послужат надежным пропуском, что в этом лесу и находится та группа, которую послали на поиск штаба армии.

— Там они, — махнул рукой боец, но идти приказал впереди себя.

По дороге их остановил еще один часовой. Посты были сдублированы, в самом этом факте чувствовался порядок. Вот только часовые десантниками не были. Нельзя было отнести к десантникам и тех, кого повстречал Семушкин, следуя к землянке командира. Их было слишком много для десантной группы. Одни — чистили оружие, другие — сооружали землянки. Под большой елью топилась полевая кухня. Возле нее хлопотал настоящий, в белом колпаке, повар. Кухня топилась сухими дровами почти бездымно.

Семушкин встретился с Рощиным. На выполнение первой части задания ушло около двух суток.

Рассказ майора Рощина

20.10.41 г.

«…Не знаю, с чего начать… Ошибку допустили с первых шагов. Не следовало прыгать на ночной лес. С моим мнением, однако, не посчитались. Руководство исходило из предположения, что вся территория контролируется противником. Предположение в корне неверное. Гитлеровцы в те дни осуществили прорыв, тогда им удалось взять под контроль только дороги. Я должен был отстоять свою точку зрения, но я этого не сделал. В результате мы чуть было не растерялись. В районе десантирования, вопреки прогнозам, поднялся ветер. Группу раскидало так, что собрались мы с рассветом. Собрались не одни, так как прыгнули на головы бойцов выходящего из окружения батальона. Хорошо, не постреляли друг друга, могло произойти и такое. Наконец нам было приказано избегать огневых контактов с противником, но и этот приказ не был выполнен. Мы едва собрались, не успели развернуть рацию, когда дозорные батальона обнаружили немецких автоматчиков, прочесывающих лес. Уходить было поздно. У нас оставалось времени только на то, чтобы изготовиться к бою. Мы не могли бросить батальон. Впрочем, какой там батальон. Старший лейтенант Мухин единственный из оставшихся в живых командиров. С ним восемьдесят четыре измотанных до предела бойца, знамя полка, документы штаба. Боезапас на исходе. У бойцов нашей группы — автоматическое оружие, полный боекомплект. У нас два снайпера. Все бойцы группы в хорошем физическом состоянии. Каково было уйти? Разумно ли было уходить? Гитлеровцы, уничтожив батальон, в покое нас не оставили бы. Все это заставило меня принять общее командование. Мы устроили засаду.

Да, я все еще ищу оправданий. В уставах, наставлениях особо подчеркивается значение выполнения приказов. Но во всех этих документах не менее важная роль отводится инициативе, возможности действия, исходя из конкретной обстановки. Мы действовали по обстановке, но потеряли рацию, радиста. Вот чем обернулось для нас невыполнение приказа. Я не могу не думать об этом, хотя мы и победили. В стычке с гитлеровскими автоматчиками мы не совершили ошибки. Бойцы батальона заняли оборону у склона оврага под прикрытием зарослей. Позиция оказалась хорошей. Десантники с автоматами выдвинулись вперед на пятьдесят — шестьдесят метров и замаскировались. Дозорные отошли к основным позициям. Мы ждали. Цепь приблизилась. Мы видели гитлеровцев. Их фигуры мелькали между деревьев. Мы все еще ждали. Только когда гитлеровцы подошли вплотную к десантникам, батальон открыл огонь. Частичный огонь. Стрелял каждый четвертый боец. Как мы и предполагали, гитлеровцы залегли. Прикрываясь неровностями местности, пнями, стволами деревьев, они открыли огонь. Мы отвечали все теми же силами, то есть по-прежнему стрелял каждый четвертый боец. Молчали десантники. Гитлеровцы поняли, что наткнулись на немногочисленный заслон и, чтобы уничтожить нас, достаточно рывка. Они поднялись, рванулись к зарослям. Только тогда мы ударили всеми силами. Снайперам удалось снять офицеров. Десантники расстреливали автоматчиков в упор. Бой длился семнадцать минут. Гитлеровцы едва успели развернуть минометы. Они успели сделать всего несколько выстрелов. Одной из мин накрыло рацию и радиста.

Почему я так подробно останавливаюсь на той скоротечной схватке? Погиб радист. Мы потеряли рацию. Причем радист не участвовал в засаде. Он находился за линией обороны. Его накрыло пристрелочной миной. Но я не снимаю с себя ответственности за эту смерть. Командир такого, как наше, подразделения должен держать в голове множество возможных вариантов. Я мог отправить радиста с сопровождением вперед. Но я этого не сделал».

Иван Захарович прервал рассказ Рощина. В конце концов сколько можно казнить себя за ошибку, от которой на войне не гарантирован ни один командир. Перед Семушкиным сидел собранный волевой командир, кадровый военный. Черты лица означены резко. Щеки впалые. На скулах горбатятся желваки. Выбрит до синевы. Взгляд серых глаз спокоен. Появлению Семушкина обрадовался откровенно. Докладывает не только по обязанности, в интересах дела прежде всего. Успехи раскладывает на всех, употребляя местоимения «мы», «нас», в ошибках винит себя. Семушкин понимает Рощина. То, что Рощин общевойсковой командир, он не проходил специальной подготовки, опыта в делах подобного рода у него нет. Иначе он принял бы меры к сохранности рации и радиста до того, как это понимание пришло к нему. Все помыслы его были сосредоточены на предстоящей схватке, и он провел ее грамотно. Ушли, отбив охоту у гитлеровцев соваться в лес. Благополучно добрались до места, определенного командованием как базовое.