Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих

Подполковник лишь качает головой.

– Не думаю, Энгельхард. Нет-нет, там случилась большая заваруха.

Он берет в руки линейку.

– От Манойлина до нас примерно пятнадцать километров. Пятнадцать километров укатанной дороги… И больше ничего!

Он поднял голову, бледный как смерть.

– Если они повернут на восток, через полчаса будут здесь! И мы здесь, на западном краю встретим их первыми! Немедленно поднимите весь штабной персонал и уведомите командный пункт! Нам необходимо срочно организовать хоть какую-нибудь оборону!

Сигнал тревоги пробудил Бройера от крепкого сна. Он не имел понятия, что на самом деле стряслось, но мог предположить, что начальник штаба дивизии не на шутку взволнован. По опыту он знал, что Унольду в такой момент лучше не попадаться, поэтому решил направиться в пункт связи. Там всегда можно было узнать последние новости – и, кроме того, там он мог лично удостовериться, было ли отправлено в штаб корпуса вечернее сообщение разведки.

В комнате начальника связи он встретил лейтенанта Визе.

– Как, и вы здесь, Визе? – удивленно и в то же время обрадованно воскликнул он и от души пожал товарищу руку.

– Чем же вы так удивлены, герр Бройер? – улыбнулся в ответ лейтенант. – Я же еще со вчерашнего дня вступил в должность начальника. Разве вы не знали?

– Так вас сделали начальником связи? Какая жалость, какая жалость… – протянул Бройер. – Не поймите меня превратно, дорогой мой, – тут же спохватился он, увидев, с каким изумлением воззрился на него лейтенант. – Разумеется, я за вас рад. Но мне удалось до такой степени удовлетворить Унольда, что он был согласен перевести вас в штаб на должность третьего адъютанта. Ведь и вы того же хотели… А теперь, видно, ничего не выйдет. Жаль, очень жаль!

– Что наши чаянья, что наши планы![8] – продекламировал лейтенант. – Кто знает, не изменилось бы в нынешней ситуации его мнение…

– И верно! – опомнился Бройер. – Есть у вас новости? Из-за чего тревога?

– Пока ничего не слышно. Может быть, учебная. Вечером по радио пришло лишь краткое сообщение от танкового корпуса о том, что с нуля часов сегодняшнего дня дивизия снова подчиняется одиннадцатому армейскому корпусу.

– Странно, – отозвался обер-лейтенант. – Но возвращаясь к теме третьего адъютанта: мне действительно жаль, что теперь уж наверняка ничего не выйдет с вашим назначением… Знаете, я частенько вспоминаю тот прекрасный воскресный день, который мы провели у вас в блиндаже под Городищем. Вы нам читали Гофмансталя и Рильке…

Бледное лицо лейтенанта как-то странно оживилось. На нем заиграла блуждающая улыбка, в которой чудилась нотка самоиронии.

– К чему нам всё – и эти игры тоже, — Нам, кто, велик и одинок душой, Бесцельные скитанья вечно множит, Нам, много повидавшим?..[9]

произнес он и добавил:

– Да, вы правы, то был чудесный день. Кстати сказать, мне пришел новый томик Рильке, “Рассказы о Господе Боге”. Невеста моя недавно мне послала. Некоторые события оттуда происходят в России. Удивительно простая набожность, местами напоминающая Толстого. Эта книга заставит вас полюбить русских. Когда выдастся вновь спокойная минутка, обязательно почитайте.

– Весьма любезно с вашей стороны, – обрадованно отозвался Бройер, совсем позабыв о цели своего визита. – Да, дорогой мой друг… Россия! Еще мальчишкой мечтал я о ее девственных просторах. Мне всегда казалось, что вся она сплошь зеленая и фиолетовая. Как часто я в мечтах сидел на берегу Волги…

– Где мечты, а где исполненье! – мрачно ответил лейтенант. – Вот они и сбылись, наши мечты. Не сбылись бы – мы бы Бога благодарили…

Когда-то штаб дивизии располагал целым подразделением пехоты, которое могло обеспечить его оборону. Оно носило гордое название “штабной роты”. В условиях Сталинграда было уже не до роскоши – существованию роты пришел конец. С тех пор осталось только дежурное подразделение, состоявшее из тех писарей, фурьеров и ординарцев, что не так уж требовались на рабочем месте и в случае тревоги могли взяться за оружие. Случай тревоги наступил впервые. Подразделение в составе примерно 80 человек заняло позицию в паре сотен метров от западной окраины деревни по обеим сторонам дороги, ведущей к Манойлину. Военные, большинство из которых муштра прусской службы практически обошла стороной, явно не испытывали расположения к оружию и поначалу на чем свет стоит кляли тех, кто нарушил их ночной покой. Но как только фельдфебель Харрас распорядился выдать дополнительно по двадцать боевых патронов на каждого и сообщил, что настал наконец тот момент, когда и им, старым канцелярским крысам, придется показать, осталась ли в них хоть толика истинного солдатского духа, они поутихли.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Капитан Факельман, мебельщик из Висмара, окончивший Первую мировую свежеиспеченным лейтенантом запаса, по своему роду занятий не находил ни времени, ни желания упражняться в мирное время в хождении строем, а потому к началу новой войны был понижен до третьеразрядного, не пользовавшегося особым уважением чина офицера для поручений. Крайне обрадовавшись, что таким образом он может как бы на законных основаниях не иметь ни малейшего представления о том самом пресловутом хождении, капитан с облегчением свалил все воинские обязанности на своего “исполняющего обязанности главного фельдфебеля”. Человеком, занимавшим эту должность – порождение гениальных умов Верховного командования вооруженных сил вермахта, – и был фельдфебель Харрас. Бросив гимназию почти перед самым выпуском, Харрас ступил на долгий путь военной службы в надежде когда-нибудь стать офицером. Но хоть на первый взгляд этот пергидрольный блондин с впечатляющей спортивной фигурой и соответствовал всем требованиям к офицерской должности, он каким-то образом умудрился уже дважды провалить офицерский экзамен.

Почему – никто толком не знал. Когда началась война, он надеялся достичь занимавшей весь его ум цели, показав себя на передовой. Но распределение в штаб до сих пор не оставляло ему никаких шансов. Однако это ничуть не останавливало фельдфебеля Харраса в его стремлении соответствовать недостижимому пока идеалу. Он носил элегантные сапоги для верховой езды, собственные – не казенные – брюки с замшевой отделкой и офицерскую фуражку, с которой он снял серебристую канитель. Говорил он отрывисто, немного гнусавя, считая, что так и должен говорить офицер. Излюбленной его командой было “Всем слушать сюда!” – “Alles mal herhör’n!”, причем, стремясь казаться благороднее, он пропускал звук r, так что выходило невразумительное “Всем хе-хё!”, ставшее в штабе крылатым выражением, а солдаты прозвали Харраса Хехё.

И вот сегодня фельдфебель Харрас наконец ощутил, что его звездный час настал. Представилась та самая долгожданная возможность отличиться храбростью и организаторскими способностями. Он подготовился по полной программе: на голове начищенный до блеска стальной шлем, на шее полевой бинокль, в руках пистолет-пулемет, а на поясе – две ручные гранаты. С фонариком в руках он взбудораженно расхаживал среди солдат и отдавал последние поручения.

– Хе-хё! Без приказа никому не стрелять! Дать неприятелю подойти метров на двадцать-тридцать – и тогда сразу в бой! А если побегут – примкнуть штыки и за ними!

Тут он замер, глаза его сделались круглыми.

– Где ваш штык-нож, вы, размазня?

Лакош, до того момента в задумчивости возившийся с пулеметом, сперва недоуменно оглянулся, затем с трудом поднялся. Утопая в широком плаще, с обмотанным вокруг головы шерстяным шарфом, он состроил фонарю самую глупую рожу, на которую только был способен.

– Я… Он… – тут он зашелся в приступе кашля. – Я… Да я… Он в машине, господин фельдфебель!