Пушкин на юге - Иван Новиков

Он неизменно был весел и смеялся порою сущим пустякам.

Сам же особенно любил он подшучивать над доктором Рудыковским. Еще в самый день приезда на Горячие воды, сидя на бревнах, смеясь, он вписал его в книгу посетителей вод под важным наименованием «лейб–медика» из свиты генерала Раевского, а себя записал просто «недорослем». Рудыковскому было с этою записью немало хлопот, но кличка «лейб–медика» прочно к нему привилась.

Оба они часто пикировались. Рудыковский, кое–что понимавший в искусстве пиитики, пытался писать стихи и всерьез любил их декламировать вслух. Стихи были плохи и длинны, но как дружно зато все посмеялись над коротким советом, который преподан был Пушкиным почтенному медику–стихотворцу:

Аптеку позабудь ты для венков лавровых

И не мори больных, но усыпляй здоровых!

Тут, у кипевшей в яме воды, Пушкин однажды задумал повторить «научное наблюдение» доктора Рейнеггса, о котором слыхал от того же Рудыковского: «Один больной, прибывши к источнику, выпил два стакана нарзана и; почувствовав внезапное опьянение, впал в глубокий сон, продолжавшийся два часа семнадцать минут». В бассейн на веревочке заранее опущена была бутылка шампанского, и когда вся их флотилия прибыла со стаканами «на водопой», как шутил генерал, Пушкин еще раз захотел послушать рассказ об историческом опыте, а затем, вытянув бутылку, торжественно провозгласил:

— Да здравствует ваша наука: подставляйте стакан. Ручаюсь, что с вами произойдет то же самое!

Всем хорошо было известно, как Рудыковский быстро хмелел.

Последние дни были коротки. Скоро с Кавказом и расставаться. Пушкин и здесь поднимался на все окрестные горы — на Синие горы, на Бугурустан — по ту сторону Подкумка, на крутой, суровый Кабан. Манило его и на Большое седло, но Раевский–отец очень остерегал. Уже на Пикетной горе, совсем недалеко от источника, непрестанно пребывало сторожевое охранение. Гора же Большое седло скрыта была еще Малым седлом, выступавшим ближе к долине; там было уже небезопасно.

Однако же Пушкину очень хотелось проделать какую–нибудь именно небезопасную вылазку, и вместе с Николаем подговорили они одного старика–казака сопровождать их в ночной экспедиции. Можно было предполагать, что замыслы их не остались полною тайной для генерала, но, к удивлению, он им ничего не сказал.

Еще до полуночи со всей осторожностью выступили они в поход. На попечение проводника сдана была также корзина со съестными припасами и вином: решено было на высоте заночевать и дождаться восхода солнца.

Небо было закрыто облаками, набежавшими еще на закате, и ночь полна была бледного, рассеянного света; скалы, отроги и выступы возникали внезапно и незаметно скрывались. Путь лежал в объезд Синих гор, стоявших над самой долиной нарзана. Подъем шел постепенно, но ехали шагом и молча. В этом была своя прелесть.

Дорога, как оказалось, была совсем не длинна, в полумгле, чуть посветлевшей, скоро уже и замаячил коренастый очерк седла. Каменистое ложе окончилось, и кони вступили в высокую сочную траву. Вдруг на горе или, может быть, непосредственно за горой явственно раздалось фырканье лошади. И Раевский, и Пушкин насторожились. Один старик–проводник сохранял невозмутимое спокойствие. Он неторопливо и остерегающе поднял вверх руку.

— Только что, ваши благородия, не вздумайте выстрелить, а то как бы нас не приняли за горцев!

— Что ты говоришь! — громким шепотом вырвалось у Пушкина. — Как — нас за горцев?

— А так, — спокойно ответил казак, — меня самого предупредили: дескать, не вздумай шалить, а то, часом, и не узнают.

— Зато я узнаю отца! — воскликнул Раевский. — Он послал на Большое седло казачий разъезд?

— Так точно. Их высокопревосходительство с вечера об этом распорядились.

Так Раевский–отец их перехитрил… Это было, конечно, с его стороны очень заботливо, но Пушкин то хохотал, вспоминая эту удавшуюся генеральскую хитрость, то опять хмурился. Он рассердился бы и совсем, когда бы не убедился, что казачьему пикету ничего не известно об истинной цели ночной их командировки на Большое седло.

— Я не останусь тут ночевать, — негромко сказал Пушкин Раевскому. — Только спустимся давай где–нибудь по крутизне.

И уже по самому тону этих слов, заговорщицкому, тот догадался, что Пушкин что–то задумал.

Так оно и оказалось. Как только спустились — спуск был крутой и опасный, а стало быть, и восхитительный, — Пушкин с казаком–проводником быстро договорился. Он и раньше осведомлен был о знаменитой вершине Джинал. Это было порядочно к югу, а стало быть, ближе к Эльбрусу и уж, конечно, много опасней, чем Большое седло. Теперь ему загорелось: на хитрость ответить хитростью, на осторожность — риском.

И проводника особенно уламывать не пришлось. Похоже, что и его заразил молодой этот задор. Одно только было условлено: полная тайна! На этом особенно настаивал Николай. Никому не говорить и даже не писать. Не хвастаться! Ему не хотелось, чтобы как–нибудь это дошло до отца.

Теперь экспедиция протекала иначе — со скрытым упорством и с подлинной осторожностью. Что–то от лицейских проказ сливалось в одно с совершенно другим ощущением: как если бы это было настоящей военной разведкой.

Подъем поначалу шел постепенно, но ехали шагом. Молчали. По дороге сменялись не раз запахи трав и цветов: чем выше, тем далее всадники наши уходили от лета и приближались к весне; становилось свежо. Подъемы вдруг сделались круты, направление едва различимой тропы резко и часто менялось.

— Далеко ль еще? — негромко спросил Николай.

— А как раз и добрались, — ответил старик. — В самый раз и Джинал. — И, еще не снимая корзины, соскочив с коня, огляделся и осторожно положил на землю ружье.

Облака наверху поредели, но и звезды поблекли. Все предвещало скорое утро. Молочный туман полнил бескрайнюю долину, открывшуюся глазам. Он был зыбок и легок и пребывал в непрестанном движении. А где же Эльбрус? Он где–то и был, холод веял в его сильном дыхании, но сам он невидим. Легкое чувство разочарования охватило молодых путников. Было совсем–таки холодно, зябкая дрожь пробегала по телу.

Раевский непроизвольно зевнул и, мешая в одно зевок и улыбку, сказал неразборчиво:

— Жалко, не прихватили и одеял… Хорошо бы прилечь. — Он был порядочный соня.

— Да и другим чем недурно б погреться! — отвечал Пушкин, смеясь.

Настороженность покинула их, как только соскочили с коней. Изумительная тишина стояла окрест, как бы пролитая с неба на землю и затопившая собою все на десятки верст. Не то чтобы не было только видно и слышно людей, но больше того: было само по себе, как особая какая–то реальность, — безлюдье.

Молодой аппетит пробудился. Намолчавшись, хотелось и поговорить, и оба они, развеселившись, присели на корточки и стали выпотрашивать корзину. Старый казак, не спеша перекрестившись, присоединился к их трапезе. От молодых господ он и тут никак не отставал. На короткое время, выпивая, закусывая, оба молодых человека почти вовсе забыли о цели своего рискованного путешествия. Но, нечаянно обернувшись, Пушкин стремительно вдруг поднялся и почти закричал:

— Николай! Посмотри же… Он к нам идет!

— Кто? Где? — И Раевский вскочил по–боевому.

В свете бледного раннего утра, едва выделяясь из молочных туманов, как из зыбких ночных своих риз, белоснежный старик, красавец и великан, проясняясь, очерчиваясь с каждой секундой все полней и мощней, действительно как бы летел им навстречу. Он был необычен. Обе вершины его, к которым глаза, любуясь, привыкли давно уже, — «вот это и есть сам Эльбрус!» — были теперь только как главы, венчавшие его исполинское тело, одетое едва до половины в грандиозный снежный кафтан. Был он огромен и вместе с тем легок необычайно — воздушными своими пропорциями; и как же тонки и нежны линии скатов, как хрупка и светла вся его снежная масса! И хотя поразительно было это ощущение стремительного его приближения, почти гармонически музыкального, но тотчас же оно стало казаться и единственно верным, естественным.

Одновременно во всей своей сказочной ширине развертывалось и открывалось безмерное пространство, казавшееся одною долиною бледной дымящейся мглы, постепенно также светлевшей.

Чем Эльбрус становился видней, тем казался он ближе, но чем шире, полнее открывалась долина, тем ясней становилось, как он был далеко! Но вот движение кончилось, и глаза, удивляясь обману, которому они поддались, созерцали теперь эту чудную глыбу на огромном отдалении. И как спокойно и величаво стояла она над морем тумана или облаков, казавшихся сверху туманом!

— А влево… гляди! у Пушкин невольно сказал это шепотом.

Влево глядела причудливо вырезанная гряда снежных вершин. Как взмах сабли, замыкал ее врезавшийся в небо Казбек.

И вот — началось; и вот — продолжалось. Пала заря на снега, и зарозовели снега все возраставшим румянцем и засинели сине–сине на западных склонах. А потом пало первое солнце на вершину Эльбруса, и она засияла под солнцем, как сама радость. И запестрели и расцветились другие вершины, а от Эльбруса легла синяя долгая тень: