Берлинское кольцо - Эдуард Арбенов

— Знали, конечно, — твердо и спокойно ответила за мужа хозяйка. — Но мы не глупы, чтобы совать голову в петлю.

— Да, зачем совать в петлю голову, когда господин гауптштурмфюрер уже накинул ее и стягивал потихоньку. — Фельске потрогал собственную шею ладонью, словно отыскивал следы веревки, когда-то заменявшей воротник.

— Три тысячи все-таки больше, чем сто марок. К тому же полиция увеличила вознаграждение до пяти тысяч…

— А кто их получил? — в ответ спросил хозяин. — Кто? Этими извещениями во время войны, извините, пользовались в сортирах.

— Ты не то говоришь, Томас, — напомнила мужу фрау Кнехель.

Фельске сунул в рот давно потухшую трубку и потянул в себя аромат продымленного табака.

— Я говорю не то, а что я говорю? На шее у нас была петля.

— Вот, вот, — одобрила фрау Матильда.

— Ох, эта петля, — горько вздохнул Фельске. — Я чувствую ее до сих пор. Мы не могли интересоваться нашим постояльцем из-за этих несчастных ста марок. Когда появилось объявление, капитан привез нам его сам и повесил на дверях гаштетта. Вы представляете себе такую наглость. Преступник сидит в моем доме, а у входа красуется призыв к его поимке. Нет, вы не представляете себе этого. Он не только повесил проклятую бумагу, но еще и сказал:

— Если какой-нибудь болван захочет заработать три тысячи марок, он их получит полностью у апостола Павла. Об этом я сам побеспокоюсь.

Вы, надеюсь, поняли, на что намекал капитан из управления СС. И это еще не все. Он добавил:

— Господин Фельске, вы лично будете отвечать за безопасность вашего постояльца. Передайте милой фрау Кнехель, что она может спать спокойно и совершенно не думать о деньгах — их нет ни в гестапо, ни в полиции.

В конце беседы господин гауптштурмфюрер вдруг обнаружил в моей черепной коробке мозги.

— Фельске, вы умный человек, — сказал он. — Запомните — это объявление не для немцев…

Я думаю, капитан ошибся относительно моих умственных способностей, до сего дня мы с Матильдой так и не поняли, для кого было написано объявление. Для кого?..

— Томас, ты опять говоришь не то, — вмешалась фрау Кнехель.

— Нет уж, — вдруг обрел мужество Фельске. — Я говорю именно то. Капитан накинул нам на шею петлю и так затянул, что дышать стало невозможно. Мы должны были не только кормить и поить своего квартиранта, но еще и оберегать его покой. Люди ходили в гаштетт пить пиво и кофе, интересовались преступником и тремя тысячами марок, а я, как идиот, изображал из себя бессребреника и призывал не думать о благе в этом грешном мире. Фриц Шлегель как-то сказал мне: «Что за постоялец у тебя, Томас, сдается мне, что он кудрявый и носит усики». «Господь с тобой, — ответил я. — У него не то что на губе, но и на голове нет волос… К тому же он унтерштурмфюрер СС и сам прислан сюда искать преступника». По поводу отсутствия волос Шлегель усмехнулся, а вот звание офицера СС его привело в уныние. «Ты уж, Томас, не передавай ему этого разговора…»

В общем, с появлением в моем доме постояльца, жизнь наша превратилась в муку. Лейтенант не сидел на месте, вставал утром, пил кофе и отправлялся невесть куда. Возвращался к обеду, отдыхал и снова — в путь. Вечером тоже не торопился лечь спать, совершал прогулки по лесу и дороге. Он гулял, а Фельске должен был заботиться о его безопасности — так наказал капитан. Иногда к унтерштурмфюреру приходили гости, похожие на него, пили вино и даже шнапс. Денег у них было много и желаний не меньше. Однажды потребовали, чтобы я пригласил для них девушек. Черт знает что такое! Фельске превращался в содержателя публичного дома. Нет, хватит, решил я…

— Наше дело основано моим покойным отцом, — обидчиво заметила фрау Матильда. — Сорок лет наши двери гостеприимно распахнуты для почтенных господ. Тут все знали старого доброго Кнехеля и даже меня в память об отце называют, как вы заметили, фрау Кнехель. Доброе имя не забывается…

— Именно, — подхватил обиду жены Фельске. — Пусть гестапо, пусть СС, пусть тюрьма, но дальше терпеть муки из-за каких-то ста марок мы не будем. Поеду в Берлин, найду капитана и потребую, чтобы он убрал своего унтерштурмфюрера…

Бог свидетель, намерение мое было твердым и уж, поверьте, своего Фельске добился бы. Но тут произошло неожиданное, сама судьба вынесла приговор…

— Я молилась, — со слезой в голосе произнесла фрау Матильда. — В ту ночь я молилась…

Старый, потрепанный «оппель» затормозил у самого поворота на Потсдам и тут притих. С включенным мотором машина стояла минуть десять, пропуская летящие мимо грузовики. Она казалась брошенной — ни внутри, ни снаружи не примечались огни, никто не выходил из «оппеля», никто не опускал стекла и не открывал дверцы. Потом мотор ожил, выбросил облака таза, попятил машину к кромке бетона. Здесь она снова задержалась, с трудом переползла выступ на обочине и скатилась на траву.

Шел плотный, тихий, ни на минуту не стихающий осенний дождь, такой обычный для берлинских пригородов в это время года. Трава была не только мокрой, она тонула в высокой воде, не успевающей впитаться в перенасыщенную влагой землю. По обильной мокрети машина проследовала до первого ряда деревьев, наткнулась на них, осторожно обошла, углубилась в лес. Но не намного. На первой же полянке остановилась и утихла. Теперь дверца, наконец, отхлопнулась и, пригибаясь, из «оппеля» вылезли два человека.

— Долго не задерживайтесь, — прозвучал голос изнутри.

— Как управимся, — ответил вылезший первым.

— Часа достаточно?

— Вряд ли… Этот сын праха пьянеет медленно… Во всяком случае, вы сможете хорошо подремать…

— Разве уснешь?

— Попытайтесь, эффенди. В такую погоду снятся приятные сны.

— Если бы…

— Пожелайте нам удачи, эффенди!

— С вами бог…

Он не понял, что умирает. Ему показалось, будто голова упала на подушку и не может подняться. Какое-то мгновение руки боролись, слабые, непослушные руки, пытаясь избавиться от душного плена. Не хватало воздуха. Он, кажется, закричал, позвал кого-то, но звук погас, не оторвавшись от губ. Его никто не услышал. Голова все глубже и глубже погружалась в духоту, пока не застыла там, с выкатившимися в диком ужасе глазами.

Так, вдавленного в поросшую густой травой и наполненную дождем выбоину, его продержали минут пятнадцать, потом осторожно приподняли. Он не шевелился…

Машина все еще стояла на полянке, под кронами дубов. Двое вернулись, и один, шедший впереди, постучал ногтем в смотровое стекло.

— Это мы, эффенди.

Дверца отворилась, высунулась голова в высокой фуражке.

— Все в порядке?

— А разве когда-нибудь было иначе.

— Я слышал крик в чаще, не то человека, не то птицы…

— Птица, эффенди… Здесь же лес.

— Конечно, конечно… Влезайте, дождь ужасный.

— Что вы, эффенди, чудесный дождь. Он умывает мир.

— Главное, дорогу, — уточнил второй из подошедших и подтолкнул товарища в машину.

— Выстрела не было… Вообще не было никакого шума, — пояснил Фельске. — Мы с Матильдой сидели у окна и ждали возвращения квартиранта. Он же сказал уходя: «Я провожу друзей», а товарищ, смеясь, добавил: «Приготовьте ему горячего кофе, он немного пьян». Мягко сказано — пьян, ноги его едва переступали, а язык заплетался на каждом слове. Кофе, конечно, мы не стали готовить в такое время, да и желания не было услуживать унтерштурмфюреру. Терпение наше кончилось, и я ждал лишь утра, чтобы поехать в Берлин и найти там капитана. Петлю надо было разорвать.

— Томас сидел очень долго, — вставила в рассказ свое уточнение фрау Кнехель. — Я не выдержала и пошла спать, в конце концов мы тоже люди и нам полагалось отдохнуть, к тому же в шесть утра должны были привезти пиво… И что вы думаете, я встала в полшестого и вижу Томаса у окна… Боже мой…

— Ничего особенного, я тоже уснул… Не заметил, как пришел сон… — Фельске почему-то улыбнулся, вспомнив давно минувшее событие. В нем кроме трагического, видно, было и что-то смешное. — Я уснул и попал локтем в чашку с холодным кофе, попал и не заметил…

— Еще бы, до утра пялить глаза в окно, так не в кофе, а в суп попадешь и не почувствуешь… Но ты опять не то говоришь, — рассердилась фрау Матильда. — При чем тут кофе…

— Я уже не знаю, о чем надо говорить… Дай мне закурить, пожалуйста. — Ему разрешили закурить и не только разрешили — хозяйка сама зажгла спичку и поднесла ее к трубке. — Кофе действительно ни при чем… Я уснул перед утром, все надеялся, что наш унтерштурмфюрер постучит в дверь. Вначале меня сердила его беспечность — нельзя все-таки заставлять ждать. Потом стал беспокоиться: ушел пьяный, где-нибудь упал и лежит под дождем, мокнет… Пропадет человек, жаль, как ни говорите… В сущности, он не сделал нам ничего плохого, жил смирно, вел себя прилично, ну, бывали иногда друзья, выпивали — с кем это не случается. Притом, молодость. Нет, я искренне беспокоился за унтерштурмфюрера…