Женщина с бархоткой на шее - Александр Дюма
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нодье продавал свои книги четыре раза, но неизменно сохранял основной фонд, драгоценное ядро, с помощью которого он восстанавливал свою библиотеку года через два, через три.
Наступил день, когда все эти чудесные празднества кончились. В течение двух-трех месяцев Нодье страдал и жаловался более обычного. Однако все так привыкли выслушивать жалобы Нодье, что никто не обратил на них серьезного внимания. Дело в том, что человеку с характером Нодье было довольно трудно отделить настоящую болезнь от вымышленных страданий. Но теперь он слабел на глазах. Кончилось хождение по набережным, прогулки по бульварам; остался лишь медленный путь, что он совершал именно в то время, когда серое небо посылает на землю последний луч осеннего солнца, — медленный путь к Сен-Манде.
Конечной целью прогулки был скверный трактир, где в лучшие времена Нодье, когда он был еще совершенно здоров, лакомился серым хлебом. Обычно в этих походах его сопровождала вся семья, за исключением Жюля, задерживавшегося на службе. С ним была г-жа Нодье, с ним была Мари, с ним были двое внуков — Шарль и Жоржетта: никто из них не хотел бросить мужа, отца и дедушку. Они чувствовали, что ему уже недолго осталось быть с ними, и каждая минута, проведенная в его обществе, была для них драгоценна.
До последних дней Нодье настаивал на том, чтобы воскресные вечера у них продолжались, но в конце концов окружающие заметили, что больному, лежащему у себя в комнате, уже трудно выносить шум и движение в гостиной. И вот как-то раз Мари с грустью объявила нам, что в следующее воскресенье Арсенал будет закрыт; потом шепнула самым близким:
— Приходите, поговорим.
Наконец Нодье слег и больше уже не встал. Я пошел к нему.
— Ах, дорогой Дюма! — сказал он, протянув мне руки, как только увидел меня в дверях. — В те времена, когда я был здоров, вы нашли во мне всего-навсего друга, но теперь, когда я болен, вы видите перед собой человека, который вам благодарен. Я не могу больше работать, но еще могу читать и, как видите, читаю вас, а когда я устаю, зову мою дочь, и вас читает моя дочь.
В самом деле: Нодье показал мне мои книги, разбросанные на его постели и на столе.
Это была одна из тех минут, когда я был по-настоящему горд. Нодье, который был оторван от жизни, Нодье, который не мог больше работать, Нодье, этот громадный ум, Нодье, который знал все, читал меня и, читая меня, получал удовольствие!
Я взял его за руки и хотел поцеловать их — так я был ему благодарен. Накануне я как раз прочитал одну его вещь, небольшое произведение, только что вышедшее в двух номерах «Peftfo де дё монд».
Это была «Инее де лас Сьеррас».
Я был восхищен. Этот роман — одно из последних произведений Шарля — был таким свежим, таким ярким, что можно было бы принять его за одно из сочинений молодого Нодье, которое автор разыскал и выпустил в свет, когда перед ним уже раскрылись иные горизонты.
История Инее — это повествование о возникновении призраков и привидений, но фантастика заполняла лишь первую часть; во второй она отсутствовала, и конец объяснял начало. По поводу этого объяснения я попенял Нодье.
— Вы правы, — сказал он, — это мой промах, но у меня есть другая книга, и уж ее-то я не испорчу, можете быть спокойны.
— Дай-то Бог! Но когда же вы приметесь за эту вещь? Нодье взял меня за руку.
— Эту-то уж я не испорчу — ведь не я напишу ее, — сказал он.
— А кто?
— Вы.
— Как? Я, дорогой Шарль? Но ведь я же не знаю эту историю!
— Я вам ее расскажу. Я берег ее для себя, или, вернее, для вас.
— Дорогой Шарль, вы мне ее расскажете, но напишете ее вы и сами же ее напечатаете.
Нодье покачал головой.
— Я вам ее расскажу, — произнес он, — а если я выздоровею… что ж, вы мне ее вернете.
— Отложим это до моего следующего визита, — время терпит.
— Друг мой, я скажу вам то же самое, что сказал одному кредитору, когда давал ему залог: «Дают — бери».
И он начал свой рассказ.
Никогда еще манера Нодье рассказывать не была столь прелестна.
Ах, если бы при мне было перо, если бы у меня была бумага, если бы я мог писать так быстро, чтобы поспевать за ним!
История была длинная, и я остался у Нодье обедать.
После обеда Нодье задремал. Я вышел из Арсенала, не простившись с ним.
Больше я его не видел.
Нодье, о ком говорили, что от любит жаловаться, до последней минуты скрывал от семьи свои страдания. Когда он показал свою рану, стало ясно, что она смертельна.
Нодье был не только христианином — он был добрым и ревностным католиком. Он взял слово с Мари, что, когда настанет время, она пошлет за священником. Время настало, и Мари послала за кюре из церкви святого Павла.
Нодье исповедовался. Бедный Нодье! Должно быть, у него было много грехов, но несомненно не было ни одного дурного поступка.
Исповедь кончилась, и вся семья вошла к нему.
Нодье лежал в темном алькове и протягивал руки жене, дочери и внукам.
За членами семьи стояли слуги.
Позади слуг была библиотека — другими словами, друзья, которые никогда не изменят: книги.
Кюре вслух прочитал молитвы, и Нодье отвечал ему тоже вслух, как человек, хорошо знакомый с христианским богослужением. Потом он обнял всех по очереди, каждого успокоил, уверив, что он проживет еще день или два, особенно если ему дадут несколько часов поспать.
Нодье оставили одного, и он проспал пять часов.
Вечером 26 января, то есть за день до смерти, лихорадка усилилась, начался легкий бред; к полуночи Нодье никого уже не узнавал и произносил бессвязные слова; различить можно было лишь имена Тацита и Фенелона.
В два часа ночи в дверь начала стучаться смерть: у Нодье был жестокий приступ лихорадки; у его изголовья склонилась дочь, протягивая ему чашку с успокоительной микстурою; он открыл глаза, посмотрел на Мари и узнал ее по слезам; он взял из ее рук чашку и с жадностью выпил микстуру.
— Тебе нравится это питье? — спросила Мари.
— О да, дитя мое, — как и все, что исходит от тебя.
И бедная Мари уронила голову на изголовье постели, накрыв своими волосами влажный лоб умирающего.
— О, если бы ты так и осталась, я бы никогда не умер! — прошептал Нодье. note 7
А смерть продолжала стучаться в дверь.
Конечности у Нодье начали холодеть, но жизнь, уходя из тела, поднималась и сосредоточивалась в мозгу, и разум его был светел как никогда.
Он благословил жену и детей, потом спросил, какое сегодня число.
— Двадцать седьмое января, — отвечала г-жа Нодье.
— Вы не забудете это число, друзья мои, не правда ли? — спросил Нодье; потом, повернувшись к окну, произнес со вздохом: — Мне очень хотелось бы еще раз увидеть день.