Оборона Порт-Артура: «Сухопутные не признают моряков, моряки сухопутных, да еще и между собою вражда…» - Андрей Гущин

Особую роль в закреплении негативного образа за военными моряками у сухопутных сыграли продовольственные трудности в условиях блокады Порт-Артура. Морское начальство, как уже было отмечено, в лице контр-адмирала В.К. Витгефта отказалось разгласить сведения о наличии и количестве продовольственных припасов 1-й Тихоокеанской эскадры{161}. Самым непонятным остался тот факт, почему вопрос о том, были переданы или не были переданы средства флота в распоряжение сухопутных властей с уничтожением эскадры, как это надлежало сделать, не был выяснен даже на процессе по делу о сдаче Порт-Артура{162}. На процессе по делу о сдаче крепости собственно этот вопрос не поднимался, хотя в своих свидетельских показаниях контр-адмирал М.Ф. Лощинский не забыл указать на то, что порт якобы уделил для сухопутных войск 6 тысяч пудов масла, 3,5 тысячи пудов сахару{163}. Дневник батальонного командира А.Н. Голицынского свидетельствует о том, что в июле 1904 г. для пехоты запасы мяса и солонины закончились{164}. Гарнизон перевели на конину, которую, согласно воспоминаниям И. Щеголева, выдавали только два раза в неделю, в остальное время нижние чины ограничивались рисовым супом и 1,5 фунтами хлеба (1 фунт равнялся 409,6 г, значит, солдат получал 614 г хлеба. — А. Г.){165}. К концу осады нормы снабжения для нижних чинов сухопутного гарнизона снизили до 1 фунта, то есть 400 г{166}. Основу рациона сухопутных офицеров составлял суп из китайских бобов и уксуса{167}. Но воспоминания морских офицеров по-иному рисуют быт защитников Порт-Артура. В дневнике лейтенанта Андрея Петровича Штера, вахтенного начальника крейсера «Новик», упоминается о стаде коров, которое охраняли матросы-пастухи{168}. Кроме того, штук «полтораста кур постоянно неслись, снабжая нас свежими яйцами», — вспоминал А.П. Штер{169}. Но этим морские офицеры не ограничились и держали свиней, баранов, гусей, уток и два огорода, где росли картофель, лук и др.{170} Даже находясь в одних и тех же окопах, моряки и стрелки получали пищу разного качества. Морские офицеры имели возможность с позиций сухопутного фронта посылать за провизией на свои суда. Но не всем морским офицерам это удавалось, мичману Федору Федоровичу Рейнгарду не повезло: практически всю осаду пробыл на сухопутных позициях, причем, как он указывал в своих воспоминаниях, посылать на родную канонерскую лодку «Отважный» за обедом было невозможно — судно находилось очень уж далеко{171}. Дело в том, что в марте 1904 г. прибывший в Порт-Артур на смену адмирала О.В. Старка вице-адмирал С.О. Макаров назначил И.К. Григоровича командиром порта в Порт-Артуре и представил его к производству в контр-адмиралы. И.К. Григорович вполне оправдал доверие С.О. Макарова. Предвидя бомбардировки во время осады, он устроил в горах, прилегающих к гавани, тоннельные и пещерные погреба для хранения запасов, благодаря чему в течение всей десятимесячной осады суда флота бесперебойно получали все снабжение{172}. Понятно, что сухопутные офицеры просто были не в состоянии укреплять так называемую хозяйственную часть. Все свободные люди с начала осады активно участвовали либо в ремонте и укреплении позиций, либо в отражении штурмов. Действительно, многим участникам обороны запомнились не активные действия флота, а морские инженерные сооружения. Так, с завистью, находясь под ежедневным обстрелом японских орудий[7], писала сестра милосердия О.А. Баумгартен: «Блиндаж у начальника порта образцовый: второго, говорят, во всем Порт-Артуре не найдешь такого! Построен он на дачных местах. Строили его 150 человек матросов в продолжение целого месяца. Вышина этого блиндажа равняется десяти саженям. Миллион 12-дюймовок (автор имеет в виду орудия калибром 304 мм, на тот момент основные и самые тяжелые в вооружении флота. — А. Г.) его не пробьет!»{173}

Острым ребром ведомственных противоречий в продолжение обороны крепости оставался вопрос о боевых наградах. После усиления позиций сухопутной линии обороны Порт-Артура морскими командами к морякам прикомандировывались опытные стрелки для исполнения обязанностей инструкторов и унтер-офицеров{174}. Стрелки шли в морские команды крайне неохотно и искали возможностей для возвращения в свои подразделения. Штабс-капитан М.И. Лилье в дневнике отразил сцену, пассивным свидетелем которой он оказался. Солдат 9-й роты 27-го Восточно-Сибирского стрелкового полка жаловался своему ротному командиру капитану Беденко и просился обратно в роту, хотя при моряках исполнял должность унтер-офицера. Основанием для недовольства солдата являлось отношение морских офицеров, которые, по его словам, «дают награды исключительно своим матросам»{175}. Получение отличия на зависть, условно говоря, конкуренту воспринималось как своеобразная победа в соревновании. Подобное соревнование являлось составной частью такого важного для русского солдата конструкта, как забота о чести корпорации, будь то род войск, полк, батальон или рота. Необходимо пояснить читателю, что наградные споры являются спутниками любой воюющей армии. При отправлении частей к месту боевых действий офицеры, особенно молодые, как правило, дебатируют вопросы вероятных награждений и повышений в чине. Подполковник С.А. Рашевский отмечал в своем дневнике несправедливость начальства и легкую раздачу наград морякам. «Сегодня в 1 час дня приехал наместник, как говорят, привез массу наград за 27 января, главным образом, конечно, для моряков», — писал 18 марта 1904 г. под впечатлением прожитого мемуарист{176}. Порт-артурская газета «Новый край» опубликовала приказ наместника Алексеева от 2 февраля № 87, крайне интересный по существу. В нем перечислялись все суда и их командиры, которые участвовали в бою 27 января, высказывалась всем морякам благодарность и объявлялось число Георгиевских крестов, пожалованных нижним чинам. Так, на суда 1-го ранга и 2-го ранга, имевшие более 200 человек команды, было пожаловано по 6 знаков отличия на каждую роту; на остальные суда 2-го ранга — по 4 знака на роту, на миноносцы — по одному знаку, и сигнальной станции достался 1 знак{177}. Подобные награждения возмущали сухопутных, так как в действительности стоявший в полной беспечности и без сетевого заграждения в ночь на 27 января 1904 г. на внешнем рейде флот был безнаказанно атакован японцами[8]. В итоге в первые же часы войны русская эскадра понесла ощутимые потери в виде эскадренных броненосцев «Ретвизан», «Цесаревич» и бронепалубного крейсера «Паллада». Неготовность русского военно-морского флота к внезапному нападению непонятна еще и потому, что на практических занятиях в Николаевской морской академии зимой 1902-1903 гг. военные моряки рассматривали вариант войны с Японией. Причем, согласно рабочей легенде учений, японцы открывали боевые действия с помощью внезапной ночной минной атаки{178}. Но, пожалуй, самым известным прецедентом спора из-за получения отличия между моряками и сухопутными стал случай с одним из лучших порт-артурских артиллеристов Н.А. Вамензоном. Многие порт-артурцы внесли в свои мемуары, дневники и воспоминания эпизод о действиях сухопутных артиллеристов против японского минного транспорта и миноносца в ночь с 25 на 26 мая{179}. Дело в том, что японские корабли подошли очень близко к укреплению «Белый Волк» и занимались установкой мин. 22-я батарея открыла огонь и уничтожила один из японских кораблей. Как гласит запись в дневнике полковника С.А. Рашевского от 26 мая, «батарея № 22 потопила минный транспорт — это все мы видели собственными глазами»{180}. Командир батареи капитан Квантунской крепостной артиллерии А.Н. Вамензон был представлен за удачные действия к Георгиевскому кресту. В ответ командиры двух миноносцев, дежуривших в ту ночь в бухте Тахэ, доложили начальству: один — что выпустил мину, а другой — что не только выпустил, но этой миной попал в транспорт и потопил его. И что при этом командир батареи, освещая их прожектором, мешал им атаковать неприятеля{181}. Командир батареи действительно их освещал, чтобы по ошибке не стрелять по своим, и открыл огонь по транспорту только тогда, когда убедился, «что наши доблестные (миноносцы. — А. Г.) стоят, оба прижавшись как можно ближе к берегу»{182}. Подобный поступок моряков, по выражению мемуариста из числа сухопутных, глубоко всех возмутил. В итоге всего через несколько дней после описываемого события, послужившего очередным «яблоком раздора» для представителей двух основных родов войск, застава от 12-й роты 25-го полка нашла в бухте Тахэ мину Уайтхеда, прибитую волнами к берегу. Выяснилось, что это та самая, которую моряки выпустили в японцев[9]. Морские офицеры вынуждены были отозвать свои рапорты, а гарнизон снова усомнился в компетентности экипажей эскадры.

Трагедия внутри осажденной крепости в своем развитии губительно сказывалась на нижних чинах. Рядовые участники осады страдали не только вследствие борьбы сухопутного и морского ведомств. Сестра милосердия в своем дневнике от 9 мая писала: «В то время как идет война между нами и японцами, то в самом Порт-Артуре возникла война между военным ведомством и Красным Крестом». Красный Крест имел, по мнению мемуаристки, большие запасы перевязочных средств и медикаментов; военное ведомство имело, напротив, недостаток во всем и требовало того, в чем нуждалось, от Красного Креста. Последний помогал, насколько он находил возможным. Что касается морского ведомства, то, по мнению сестры милосердия, оно имело прекрасные запасы и оборудование, но все оставляло исключительно для своих собственных нужд. В итоге сложилась парадоксальная ситуация, когда «Военные госпитали решили принимать исключительно военных, морской госпиталь исключительно моряков; Красный Крест и военных, и моряков, и вольных»{183}. Конечно, такая система была оправдана практикой мирного времени, когда каждое ведомство должно было самостоятельно выделять деньги на содержание своих лечебных учреждений. Но вести раненых с позиций не в ближайший госпиталь, а в ведомственный, или не в тот, где были медикаменты, а куда позволит начальство на основании ведомственной принадлежности — более чем странно. Учитывая, что каждый метр для раненого вызывал боль в потревоженных ранах и отнимал силы, остается только догадываться, скольких не донесли до своего «родного» госпиталя. Не говоря уже про то, что военно-полевая хирургия в силу своей специфики требовала экстренной помощи, ведь японские осколки и шрапнели при выборе новой жертвы не учитывали сложных отношений в русском лагере.