Свадьба - Сергей Бабаян

– Антиллигенция. Требуют…

– Дав-вай наливай – трезвею!…

– Где еще водка?

– Гри-ня!

– Лизавета Петровна, вам налить?

– Смотри, без козырьков пошла…

– Хватит, хватит…

– Колбасу-то смели!

– В большой семье клювом не щелкают…

– Анатолий, все!

– Ой, что-то горчит…

– Ой, горько!…

– Хорь-ка!

– Р-р-родителям горько!!!

Хотя выпито уже было много, мне стало не по себе. Мать и отец Тузова, кажется, впервые за этот вечер утратили власть над собой: отец резко нахмурил брови, у матери в глазах промелькнуло что-то затравленное… Мать невесты усмехнулась.

– Э-эх!…

Визгнули ножки стула. Мать невесты вскочила – и, вздернув на ноги мужа, как будто покрыла его остролицую голову копной своих спутанных черных волос… Краснолицые заревели.

– Р-раз! Два! Три! Четыре!…

– А жениховы! жениховы родители!…

– И кто дольше!

Мать Тузова медленно встала. Отец тоже поднялся – и, заметно покраснев, осторожно поцеловал ее в щеку.

– Х-халтура!…

– Не пойдеть!

Мать невесты не отрывалась от мужа. В глаза мне вдруг бросилась его растопыренная пятерня, легшая на спину жены, – неожиданно огромная, вздувшаяся кривыми лиловыми жилами, с короткими тупыми ногтями и расплывшейся, выписанной неустойчивым ученическим почерком татуировкой: Вася 1936…

– …Восемь! Девять! Десять!…

Мать невесты оторвалась, победительно тряхнув головой, – и рывком оглянулась косящими глазами на стол… Глаза ее мужа влажно блестели.

– Молодцы!

– Старый конь борозды не испортит!

– Здесь-то не так конь, как кобыла…

– Был конь, да изъездился…

– Я хочу… Я хочу!…

– Наливай – Толян хочет сказать!

Поднимался Анатолий – с выражением радостного упрямства на уже плохо послушном, разнощеком лице. Жена его – скрестив руки, склонив набок голову и далеко откинувшись на низкую спинку стула, – казалось, с холодным презрением за ним наблюдала.

– Дор-рогие молодожены!… Вот смотрю я на вас и думаю: неужто и я пятнадцать лет назад был таким… – Анатолий погрустнел и совсем обмяк. – Лучше нету того цвету… – Жена его скривила губы и шумно вздохнула. – Будьте счастливы! Живите, как говорится, рука в руку, душа в душу…

– …люби жену как душу, лупи ее как грушу, – шепотом вставил кто-то из краснолицых и всхрюкнул.

– …но, Алексей!… – Анатолий выпрямился и, переложив стакан из правой в левую руку, высоко поднял указательный палец и внушительно им потряс. – Помни: муж – всему голова! Му-уж – основа! – Это «му-уж» он промычал уже совершенно по-бычьи – низко, протяжно, наклонивши голову и навылез выкативши исподлобья глаза. – Что без мужа жена? – сотрясение воздуха!…

За столом засмеялись.

– Волос длинен, ум короток! – разошелся Анатолий.

– Ты мели, да много не ври, – резанула жена. Анатолий сморгнул.

– Не… не обижайтесь, женщины мои дорогие!… Я ведь это… любя! Что мы, мужики, без вас? В общем, я… поздравляю!!

Анатолий выпил, осторожно присел – и медленно, как сиропная капля, стал наползать на стул.

– Ну что, выставил себя дураком? – громко и зло спросила жена.

Анатолий, забивший в рот огурец, полез обниматься:

– Н-ну… м-мы-ы…

– Тьфу!

– Строга, – уважительно сказала маленькая, с красными яблочками-щеками старушка.

– С ими иначе нельзя.

– Молодец девка…

– Маня! Ты чо, водку на полыни настаивала?

– Верна!

– Ох, горька!

– Горько!…

Жених и невеста встали.

– Годи!

Напротив меня над столом воздвиглась женщина внешности замечательной… Росту в ней было под метр восемьдесят; ее грудь и живот – без малейшего признака талии – могли принадлежать по объему белой медведице; руки ее поражали своей толщиной: в запястьях они были с бутылку из-под вина, в плечах – с трехлитровую банку; при всем этом она не была толста – у нее было тугое, плотное, богатое жизненной силой тело; наконец, у нее было огромное, длинное – воистину лошадиное – кирпично-красного цвета лицо: с маленькими глазками, низким лбом (расстояние от гладковолосого темени до линии глаз было раза в два меньше высоты головы – как у маршала Тимошенки), с толстыми коричневыми губами, – лицо энергическое, решительное, одновременно и добродушное, и хитроватое… Одета она была в прямое, как туристский спальный мешок, спектрально многоцветное платье – но настолько приглушенных, блеклых тонов, что издалека оно показалось бы серым. Лет ей было под пятьдесят…

– Годи!…

– Сейчас Капитолина Сергеевна даст, – прошептала Пышка соседке. – Тетя Капа капитан…

– Вы тут, я смотрю, ни целоваться, ни кричать не умеете.

Тембр тети Капиного голоса не обманывал естественных ожиданий: это был звучный бас… Наступила заинтересованная, предвкушающая и вместе несколько даже напряженная тишина. Я так и вовсе почувствовал себя неуютно: Капитолина Сергеевна возвышалась прямо передо мной… А вдруг эта слоноподобная женщина выберет для каких-то своих неведомых целей меня?…

Тетя Капа подняла небольшой – стапятидесятиграммовый – граненый стакан (движение руки ее казалось неодолимым, как поворот стрелы подъемного крана) и неспешно повернулась всем туловищем в краснолицую сторону.

– Ну-ка, Анатолий, налей.

Анатолий суетливо (хотя и несколько неуклюже: видимо, сознание его потихоньку начинало отстраняться от тела) вскочил – и, даже на взглянув на свою грозную, закаменевшую губами супругу, поднял бутылку…

Набулькав половину стакана, он истончил до диаметра спички струю и неуверенно посмотрел на Капитолину Сергеевну.

– Лей, лей, – добродушным басом сказала та. – Боишься, что тебе не останется?

Краснолицые одобрительно загудели. Непьющая Лика смотрела на стакан тети Капы со страхом.

– И м-мы… нальем, – возродился носатый. Анатолий поднялся до ободка.

– С верхом лей, с верхом!

Уровень водки в стакане выгнулся ртутно поблескивающим мениском.

– Молодец! Спасибо.

Анатолий, не ставя бутылку и отгородившись спиной от жены, плеснул четвертушку себе.

– А теперь слушайте все сюда, – пророкотала Капитолина Сергеевна. – Марина и, значит, Алеша! Перво-наперво – проздравляю! (В моей памяти неожиданно всплыло: шапки долой, коли я говорю…) Живите дружно, работайте честно, воли лишней друг другу не давайте: не к добру это. Марина – помни: у плохой бабы муж на печи лежит, а хорошая сгонит. Леша, смотри: на чужих жен не заглядывайся, а уж за своей пригляди…

– Ха-ха-ха!… Эт верно!

– Муж в дверь, а жена в Тверь!

– Ох-хо-хо…

– Ти-ха! Ну, а теперича так… Сейчас кликну – горько. И вот сколько я буду этот стакан водки пить, столько вы будете целоваться. Ясно? – Капитолина Сергеевна расправила плечи, до краев заполняя воздухом двухведерную грудь, – и заревела, наливаясь кровью, на выдохе:

– Го-о-орь-ка-а-а!!!

– …о-о-о-о!… – подревел стол. Невеста и Тузов припали друг к другу.

– Раз! Два! Три! Четыре! Пять!…

Капитолина Сергеевна пила. Стакан опорожнялся со скоростью капельницы – страшно было смотреть…

– Гриня! Гриня!…

– Бу-у… бу!…

– Хрену, хрену ему!

– Гриня, не смотри!!

– …Одиннадцать! Двенадцать! Тринадцать! Четырнадцать!…

– Ну, молодец баба!

– Я помню, как-то Ленька Быков на спор…

– …муж-то у нее есть?

– Да ты чо, какой мужик ее выдержит.

– Разве что Алексеев…

– …Двадцать! Двадцать один! Двадцать два!…

– Не отрываться, не отрываться!

– Задохнутся, однако…

– Ничо, в носу дырки есть.

– Дусь, а Дусь! Капка-то – а?

– Ох, бойка… Вся в деда свово, Парфена. Тот и помер-то у Лукерьиной внучки на свадьбе.

– …Тридцать восемь! Тридцать девять! Сорок! Сорок один!…

Водки у тети Капы осталось на палец… Вдруг я увидел мать Тузова: наклонив голову, она со страданием смотрела на молодых. Отец сидел неподвижный, бледный – как мраморный истукан. Мать невесты громко считала; ее муж, видимо опьяневший, взмахивал в такт хоровому слогу огромным жилистым кулаком…

– Она ить и ведро выпить может.

– Ведро не ведро, а…

– Зверь баба!

– …Шестьдесят!!!

Тетя Капа броском оторвала стакан от уложенных мясистым сердечищем губ – и перевернула его вверх дном: сорвалась одинокая капля…

– Ур-р-ра-а!…

Гости, повскакав, бешено закричали и забили в ладоши. Невеста мужицким жестом вытерла губы – помады на них не осталось – и схватила бокал. Тузов – растрепанный, возбужденный, как-то нервически радостный – налил водки ей и себе. Невеста вскочила чертом…

– Еще раз за гостей! З-за вас, дорогие гости!!

Краснолицые, сшибая стаканы, рванулись к бутылкам… Славик тоже разлил; он был уже несколько навеселе – как впрочем и я, – и вообще ему было весело: я знал, что Славик, по своей непосредственной и несамолюбивой природе, любит просто смотреть на жизнь – даже если и не может принять в ней деятельного участия. Лика – помоему, единственно трезвая среди четырех десятков гостей (не считая, конечно, родителей Тузова; а так даже старухи, хотя и воробьиными порциями, но с видимым удовольствием пили) – ничуть не скучала: во-первых, на мой взгляд, было вовсе не скучно, а во-вторых – и это было, конечно, главное, – рядом с нею был Славик… Мы с Зоей сидели, тесно касаясь друг друга бедрами; холод непонятного отчуждения, казалось, прошел; я часто взглядывал на нее – и тогда ее большеглазое, обжигающее памятью поцелуев изумительное лицо освещалось чудной улыбкой; весь мир вокруг меня умирал, потому что был лишним: кроме Зои, мне ничего не было нужно из целого мира… Холод прошел – и все равно, когда я случайно наталкивался взглядом на Лику и Славика, мне становилось больно: это была не зависть, потому что я искренне любил и Лику, и Славика, – а именно никого не отчуждающая, замкнувшаяся в сердце печальная боль: так страдает увечный, когда вид здорового близкого ему человека напоминает ему о его увечье…