Молчание пирамид - Сергей Алексеев

— К нам попало одно ваше письмо, старое, конца шестидесятых… В ЦК КПСС.

— Как это — попало?

— Нашли в вашей истории болезни.

Он расслабленно опустился на песок, лицо заблестело от пота.

— В истории болезни?!

— Да, было подшито…

— Если в истории… Значит, его не читали в ЦК?

— Скорее всего, нет…

— Мне нужно знать точно!

— Это точно, — на свой страх и риск подтвердил Самохин. — Письмо дальше лечащего врача не ушло.

Допш снова схватил лопатку и начал копать песок.

— Что вы знаете о Ящере? — Сергей Николаевич присел рядом с ним. — О котором писали?..

Бывший смершевец счастливо улыбался и рыл землю. Сиделка что-то заподозрила и, приподняв подол, забралась в песочницу.

— Ничего не спрашивайте, сейчас не скажет… Но Допш на секунду замер и сказал:

— Дева родилась…

Сиделка отняла у него лопатку, повлекла из песочницы, делая какие-то знаки Самохину.

— Эмилий Карлович, вам пора делать укольчик, — заворковала она. — Мы сейчас пойдем домой, поставим укол и поспим…

Он вырвался, проворно перескочил ограждение песочницы и схватил лопатку.

— Вызовите «скорую»! — крикнула сиделка. — Сейчас приступ начнется! Они там знают…

Пока Самохин звонил, Допш пытался зарыться в землю. Сиделка отчаянно висла у него на руках, старалась выкрутить лопатку из его руки и обездвижить смершевца, но он упорно лез головой в песок и нагребал его на себя.

Когда они уже вдвоем распластали жилистого старика на земле, и сиделка начала бережно очищать ему глаза и нос, Допш расслабился, засмеялся и заплакал одновременно.

— Плачьте, плачьте, Эмилий Карлович, — уговаривала его измученная сиделка. — Глядишь, слезы вымоют песок…

А он вывернул голову из-под ее рук и еще раз отчетливо произнес:

— Дева родилась! Она все-таки родилась!

3

В двадцать шестом году, ранней весной, по глухой сибирской реке Сватье, тогда хорошо обжитой столыпинскими переселенцами, случился детский мор, который позже уездный фельдшер назвал скарлатиной. И все дети до десятилетнего возраста умерли в один месяц — остались, кто был постарше и кто еще не родился к тому времени. С началом зимы, после ледостава, мужики сбивались в артели и отправлялись на отхожий промысел по всему Западно-Сибирскому краю: земли кругом были худые, тощие — один голимый песок, на котором никогда не разживешься.

И возвращались только к маю, к посевной, уже по полой воде, с подарками домочадцам, с деньгами большими и малыми, и тогда несколько дней вся Сватья гудела от праздника.

В тот год безрадостным было возращение, к наскоро выкопанным в мерзлой земле и просевшим могилкам пришли артельщики, на поминки угодили, ибо как раз выпадали сороковины — горе по всей реке стояло лютое.

У Артемия Сокольникова из Гориц было два малолетних сына и дочь, четвертым жена Василиса беременной ходила, а пришел в пустую избу: трех ребят словно ветром унесло, и мало того, не пережив смерти внуков, один за одним старики прибрались. Нашел он пять свежих могил на кладбище и жену, которая от горя сама не своя стала, сидит между песчаных холмиков, среди вековых сосен и молчит, хотя раньше говорливой была. Он уж и так к ней, и эдак, разные ласковые слова говорил, потом ругался — не помогает: сидит, будто окаменевшая. Едва домой увез на подводе, саму будто мертвую: кладбище было за три версты от деревни, на краю Горицкого бора — место всегда для могилок выбирали самое красивое. И всех покойников свозили не в Силуяновку, где церковь стояла и отпевали, а сюда, чтоб лежать приятно и чтоб не так земля давила: песочек-то в бору легенький был, как пух.

По той же причине и ямы копать было легче, а если кто помирал, говорили — в Горицкий бор ушел.

Стал Артемий у людей спрашивать, но никто ничего и не знает, будто сговорились. А тут однажды на пароме встретилась ему ссыльная бабка Багаиха и шепотком поведала, будто задолго до мора, в крещенские холода, с Василисой сделалось что-то непотребное: стала выбегать босой на улицу и звать всех в круг. Ее домой приведут, отогреют, утешат, а она посидит-посидит и снова:

— Эй, люди, выходите на мороз! Беритесь за руки, станем хоровод водить!

Несколько раз так было, а потом, видно, простыла, охрипла и скоро вовсе голос потеряла.

Багаиха втайне от власти и младенцев повивала, и знахарством пользовала, за что ее и гоняли по ссылкам еще с царских времен. Но говорили про нее много дурного, потому Артемий тогда не захотел с ней связываться, помощи не попросил, послушал и промолчал, думая, что с его возвращением Василисе легче станет: может, привыкнет, выплачется да снова заговорит. Но миновал месяц, второй, но она так ни звука и не издала. Утром по хозяйству управится и к могилкам, вечером коров подоит и опять туда — каждый день чуть ли не насильно домой приводил, уговаривал, дескать, побереги того, которого под сердцем носишь, ведь к концу лета родить должна. Однажды подарки ей выложил, что привез с заработков, но не показывал по причине скорби, в том числе, и ребятишкам, а тому, еще не рожденному — соску резиновую. Так она собрала все, завязала в узелок, пошла и в Сватью выбросила, только эту соску и оставила.

Тогда Артемий стал ждать срока, когда жене рожать приспичит, полагая, что роды и материнство притушат горе; сам же смотрит, не растет ли живот у Василисы! Ладно бы грузной была, а то статью легка и от печали исхудала так, что глаза и щеки ввалились, но бремя маленькое, эдак месяцев на четыре-пять. Хотел ее к фельдшеру свозить, уж на телегу посадил, да она вскочила и убежала. И потом, когда Артемий сам привез доктора в Горицы — не подпустила к себе, закрылась в горенке и чуть ли не сутки просидела.

Повитуха в деревне была, но старая, слепая и уже бестолковая, говорит, мол, скинула жена от горя, так что не жди, пустая ходит.

— Как же скинула, если брюхо осталось? — недоумевал Артемий. — Пойди, посмотри, пощупай. Хорошо заплачу тебе!

— Не пойду, — отчего-то заупрямилась старуха, хотя до сего троих младенцев приняла у Василисы, ныне покойных. — И денег не надо. Мне уж в Горицкий бор пора…

Как-то однажды он снова встретил бабку Багаиху, и поскольку уж всякую надежду потерял, то договорился, что она будто бы случайно зайдет к ним и хотя бы глянет на Василису, а за это он отвезет ее в деревню Воскурную за семнадцать верст.

К вечеру Багаиха пришла к Сокольниковым и попросилась ночевать. Молчаливая Василиса слова не проронила, только взглянула недобро, но Артемий словно не заметил и не отказал старухе, пустил.

Наутро коня запряг и повез бабку вдоль по Сватье. Она же сидит испуганная, глаза прячет и все слезть порывается, мол, пешком лучше пойду. Тогда Артемий вожжи натянул, схватил Багаиху за шкирку и встряхнул: