Все детали этого путешествия - Владимир Файнберг

Был короткий период, дня три-четыре, когда удавалось видеть его за мольбертом.

Работал Константин Васильевич быстро, сосредоточенно, как бы наизусть. На полотне появлялись силуэты гор, загадочное озеро между ними. На это озеро почему-то хотелось смотреть и смотреть... Я сам был бедняком, мне было нечего предложить за эту картину, которая наверняка стоила больших денег. А попросить её в подарок не решился.

Не успели на картине просохнуть краски, как она исчезла. И я был свидетелем того, как это произошло.

— Слыхал стихи Додика Бурлюка «Мне нравится беременный мужчина»? — спросил однажды вечером Семенов, взял из угла комнаты длинный бамбуковый шест и несколько раз с силой ударил им в потолок.

Через некоторое время сверху послышался ответный удар.

Константин Васильевич снял с мольберта картину, поманил за собой меня. Мы вышли наружу, приблизились к торцовой стороне дома, к лестнице, ведущей на второй этаж.

Мне неоднократно приходилось видеть, как по утрам или ближе к ночи по этой лестнице, кутаясь в чёрные шали, таинственно всходили приезжавшие из города женщины.

Художник поднялся до половины лестничного марша. Наверху щёлкнул замок, забрякали цепочки, скрипнула дверь. Оттуда вышел и стал тяжело спускаться толстый мужчина, живот которого рос чуть ли не из груди.

Встретясь посредине лестницы с художником, не сказав ни слова, даже не взглянув на картину, он взял её, сунул ему деньги и начал взбираться назад.

Узнав, что картина продана всего за тридцать рублей, я просто растерялся.

И вот, спустя много лет, я ехал в поезде, вспоминал житье-бытье с Константином Васильевичем. Тогдашние тридцать рублей давным-давно равнялись жалкой трёшке. А картины Семенова висели в музейных залах.

Их было мало, этих картин.

Потому что большинство работ, пользуясь беззаботностью непризнанного художника, задарма скупил дальновидный гинеколог, составил из них громадную коллекцию.

Краем глаза я её видел, когда однажды Константин Васильевич послал меня наверх попросить взаймы соли для шашлыка. Все картины были оправлены в рамы, тесно висели по стенам богато обставленной квартиры.

Гинеколог, не проронив ни слова, крайне нелюбезно отсыпал в газетный кулёк горсть соли и захлопнул за мной дверь.

Вечером у костра на обрыве Семенов рассказал о взаимоотношениях с гинекологом, а заодно и всю историю своей жизни. Благо какой-то охотник презентовал литровую бутылку виноградной чачи. За то что тот починил ему ружье.

Всё, что я мог потом вспомнить, сводилось к перечню поражающих воображение фактов.

Константин Васильевич родился в конце XIX века в семье богатейшего ростовского помещика, продававшего пароходами пшеничное зерно за границу. Костя был один из двух братьев, с детства любил рисовать. В 1912 году уехал в Москву, поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества, где познакомился с Бурлюком, Маяковским и Чекрыгиным.

В 1916 году, когда уже шла первая мировая война, отец, предвидя приближение революции, продал за золото свои элеваторы и пароходы, поместил капитал в банк в Константинополе, сам вместе с другим сыном переехал туда, предварительно купив через туристическое агентство Кука путёвку на кругосветное путешествие, для того чтоб молодой художник мог повидать мир.

Не помню, то ли из-за войны, то ли из-за чего-то другого Константин Васильевич, посетив Турцию и Кипр, на несколько лет застрял в Ливии, где работал рисовальщиком в археологической экспедиции у какого-то англичанина. Побывал и на раскопках в Египте.

«Там, понимаешь, три пирамиды поставлены так, что концентрируют общую энергию на сфинксе» — эта фраза Семенова вспомнилась, вспыхнула в моём мозгу только на балконе каирского отеля «Фараоны».

В Египте художник между прочим собрал коллекцию наконечников для копий. Несколько штук ещё валялись в углу у камина. Я их видел собственными глазами.

Из Африки, заработав денег, Семенов переехал сначала в Испанию, затем в Южную Америку, в Аргентину, где ему пришлось разделывать скот на скотобойне. Потом матросом на панамском судне доплыл до Сингапура, откуда попал в Китай, а из Китая — в Тибет. Там он провёл полтора года.

В тот вечер мне даже в голову не пришло спросить Семенова, что он там делал.

После Тибета Константин Васильевич, вконец обнищав, добрался до Турции, до Константинополя, где узнал, что отец уже умер, оставив завещание. Миллионный капитал в банке можно было взять лишь при условии, что за ним придут сразу оба брата. А брат как в воду канул. Так Семенов и не узнал, куда он делся.

«Чтоб выжить, пришлось заняться ювелиркой, — рассказывал Константин Васильевич. — Стряпал серебро, золотишко, лепил колечки да серьги, а жил у одного врангелевского капитана, драпанувшего из России. Я ведь всю вашу революцию и гражданскую войну прошлялся. Все же совершил кругосветку!»

Так буднично и вскользь было упомянуто о самом важном, и я теперь мог только диву даваться своему нелюбопытству.

Дальнейшая история Семенова была тоже неординарна. В конце концов он, при помощи контрабандистов, переправился в Одессу. Рисовал там афишки для цирка, чуть не попал в ГПУ, бежал в Крым, отсиделся у Волошина.

— Максимилиан был светлая голова, способный, — рассказывал Семенов. — Все тревожился, мол, человечество не туда идёт, хотел его спасти.

— А как спасти?! — Я твёрдо помнил, что этот вопрос задал.

— Люди — не то, за кого они себя считают, — ответил Семенов и добавил: — Если б знали, кто они есть и что могут...

Теперь-то я понимал, что могло крыться за этими словами, а тогда ответ вовсе не поразил. Показался слишком туманным.

Семенов рассказывал, как после Коктебеля морем попал на Кавказ, в Сухуми, где разбогател.

Меня заинтересовало, как же ему это удалось. Но Константин Васильевич не стал останавливаться на этой теме. Он уже рассказывал о том, как в тридцать девятом году познакомился с красавицей-лётчицей, женился, построил здесь, в Каштаке, этот самый дом. Первый этаж — мастерская, второй — для жены, для счастья. Как несколько раз жена катала его в спортивном самолёте над Кавказом, как видел сверху Рицу и другие горные озёра.

А потом наступил сорок первый год. Летчица в первые же дни войны ушла добровольцем на фронт. Семенова мобилизовали через пять дней, после того как он получил извещение о её гибели.

Он прошёл всю войну солдатом пехоты. Был ранен. Вдоль голени левой ноги тянулась на память глубокая впадина. В сорок четвёртом Семенов вернулся из госпиталя сюда, на Каштак, и застал в своём доме эвакуированного из Москвы гинеколога с матерью. Судиться с ним он не собирался, при помощи соседа — Платона, тоже бывшего фронтовика, — отвоевал себе первый этаж.

«Он — сам по себе, я — сам по себе, — спокойно сказал Константин Васильевич, — а что считает меня болваном и пьяницей — его дело. Я-то знаю, это я его объегорил, потому что я помру, а картины-то сохранятся! Он ведь лучше овчарки сидит их стережёт да делает аборты. И ещё мне по тридцатке отваливает! Плохо, что ли?»

Тогда мне трудно было согласиться с этой философией, но теперь я понял, что Семенов оказался дальновидным человеком.

Если по утрам и вечерам грешные жительницы города Сухуми и окрестностей крались к гинекологу делать запрещённые тогда аборты, то вниз к Семенову приходили и зачастую оставались ночевать в его захламлённой мастерской хорошенькие курортницы.

По моим расчётам, Семенову в то время было никак не меньше шестидесяти, а женщины порой были совсем молоденькие — студентки, даже старшеклассницы...

— Как это вы с ними знакомитесь? — спросил я не без ревности, когда однажды мы шли с бидоном к знакомому старику-абхазцу за редким, густым, как кровь, вином качич.

Впереди, удаляясь, шла группа курортников. Семенов прибавил шагу, выбрал в компании высокую белокурую женщину.

— Смотри, что будет! — сказал он и уставился ей в затылок.

Через минуту красавица обернулась.

— Извините, вы не скажете, сколько времени? — спросила она Константина Васильевича, хотя на руке были собственные часики.

Константин Васильевич молча смотрел на неё, а женщина, не дожидаясь ответа, продолжала:

— Мне говорили, где-то здесь живёт ювелир, делает серьги, браслеты...

— Ладно, — наконец грубовато сказал Семенов, — приходи в десять вечера.

Дал адрес.

А на рассвете из своего сарайчика я увидел, как белокурая красавица покидает мастерскую.

Несколько раз Семенов демонстрировал эту свою способность обольщать. Всегда успешно. И стал неприятен.

Иногда Константин Васильевич делался замкнутым, неразговорчивым. С утра уходил на станцию Келасури к какому-то приятелю — «слесарю по металлу», возвращался от него с обрезками медной и алюминиевой проволоки, на обратном пути скупал в аптеке градусники и у себя в мастерской извлекал из них ртуть.