Рассказы - Вашингтон Ирвинг

Тщетно было бы пытаться обрисовать мир чудес, открывшийся восхищенным взорам моего героя, едва только он вошел в роскошную гостиную дома ван Тасселей. Его восхитил не столько даже выводок пышущих здоровьем девиц и обворожительная выставка «белого и румяного», сколько очарование настоящего голландского праздничного стола, и к тому же – в деревне, и к тому же – в пору осеннего изобилия. Боже мой, чего, чего там только не было! Сколько блюд с пирожными всевозможных, не поддающихся описанию разновидностей, известных лишь опытным голландским хозяйкам! Там были знаменитые ореховые пирожные, тающие во рту «оли коек»[13], рассыпчатые, хрустящие под зубами нежные пончики; были пирожные из сладкого и пирожные из слоеного теста, пирожные имбирные, пирожные медовые – вся пирожная порода вообще. Там были также яблочные пироги, пироги с персиком и пироги с тыквой; нарезанная ветчина и копченая говядина; сверх того, чудесные лакомства из сливового варенья, персиков, груш и айвы, не говоря уже о тушеной рыбе и жареных цыплятах, о мисках с молоком и со сливками. Все это было расставлено вперемежку, приблизительно так, как я описал, по соседству с фамильным чайником, испускавшим клубы пара посредине стола, – да будет благословенно столь роскошное зрелище! У меня не хватает ни времени, ни сил, чтобы достойным образом описать это пиршество, а кроме того, мне не терпится продолжать мою повесть. К счастью, Икабод Крейн, в отличие от своего историка, никуда не спешил и мог отдать должное каждому лакомству.

Он был существом добрым и признательным; сердце его становилось вместительнее, по мере того как чрево наполнялось вкусной едой; она поднимала его настроение, подобно тому как у многих оно поднимается от возлияний. Уплетая за обе щеки, он разглядывал своими широко раскрытыми глазами все окружающее и улыбался при мысли, что в один прекрасный день он, Икабод, может стать хозяином всей этой невообразимой роскоши, всех этих богатств. Он предавался мечтам и представлял себе, как вскоре он скажет «прости» старому неприютному школьному зданию, как щелкнет пальцами перед носом Ганса ван Риппера или еще кого-нибудь из своих жадных, смотрящих в рот квартирных хозяев, как прогонит прочь от дверей незадачливого странствующего учителя, когда тот дерзнет обратиться к нему со словом «собрат».

Старый Балт ван Тассель обходил гостей с лицом, расплывшимся от удовольствия и доброго настроения, круглым и веселым, как полная луна. Любезности гостеприимного хозяина были кратки, но выразительны и сводились к рукопожатию, похлопыванию по плечу, раскатистому громкому смеху и настойчивому совету «приналечь и позаботиться о себе».

Но вот звуки музыки из комнаты для гостей послужили приглашением к танцам. Обязанности музыканта исполнял старый, седоволосый негр, уже более полувека представлявший в своем лице бродячий оркестр округи. Его инструмент был так же стар и так же разбит, как он сам. По большей части он пиликал, пользуясь двумя или тремя струнами, но зато каждый взмах смычка сопровождал движением головы, наклоняясь почти до самого пола и отбивая ногою такт всякий раз, когда к танцам присоединялась новая пара.

Икабод в такой же мере гордился умением танцевать, как и своим вокальным талантом. Ни один мускул, ни одна жилка не оставались при этом без дела; наблюдая его вихляющуюся в вихре движений фигуру, его ноги, топочущие по всей комнате, вы могли бы подумать, что пред вами – сам святой Витт, благословенный покровитель пляски и пляшущих. Он приводил в восторг многочисленных негров всех возрастов и размеров, сбегавшихся с фермы и из окрестностей; они стояли, составив пирамиду из блестящих, сияющих лиц у каждого окна и у каждой двери, и с восхищением глазели, вращая белками, на эту сцену веселья, обнажая ряды белых, точно слоновая кость, зубов и разевая рты от уха до уха. И он, так беспощадно поровший своих сорванцов, – разве мог он испытывать сейчас какие-нибудь иные чувства, кроме подъема и радости! Ведь дама его сердца была рядом с ним, была его неизменною парою в танцах; в ответ на его влюбленные взгляды на ее устах появлялась очаровательная улыбка, в то время как Бром Боне, сгорая от любви и от ревности, погруженный в печальные размышления, прятался в одном из углов гостиной.

По окончании танцев Икабод примкнул к кружку мудрецов, которые вместе с Балтом ван Тасселем устроились на веранде, курили, вели беседу о былых временах и рассказывали длинные-предлинные истории о войне.

Во времена, о которых идет речь в нашем повествовании, район его действия был одним из тех счастливых углов, где кишмя кишели великие люди и хроники минувших событий. В дни войны британские и американские укрепленные линии проходили неподалеку отсюда, так что область эта сделалась ареной мародерства и бесчинств, чинимых дезертирами, ковбоями и пограничными рыцарями всякого рода. С той поры протекло как раз столько времени, сколько требуется для того, чтобы всякий рассказчик мог облечь свой рассказ соответствующей долей вымысла и в подернутых дымкой тумана воспоминаниях произвести самого себя в герои, приписав себе всевозможные подвиги.

Здесь можно было услышать историю Дофью Мартлинга, огромного голландца с иссиня-черною бородой, палившего с земляного бруствера из старой железной девятифунтовой пушки; он захватил бы британский фрегат, да орудие его разорвалось на шестом выстреле. Здесь присутствовал также один пожилой джентльмен, пусть он останется безымянным, ибо это слишком богатый мингер, чтобы называть его имя по такому пустячному поводу, – который, искусно фехтуя, в сражении при Уайтплейнз отразил своей короткою шпагой мушкетную пулю, причем – какие же тут возможны сомнения? – он явственно слышал, как она просвистела возле клинка, и видел, как блеснула, ударившись об эфес, в подтверждение чего он всегда готов был показывать эту самую шпагу с немного помятым эфесом. Здесь присутствовали и еще многие, совершившие на полях битв не менее доблестные деяния, и каждый из них пребывал в глубочайшей уверенности, что счастливый исход войны – в значительной мере дело и его рук.

Но все это было ничто по сравнению с последовавшими затем рассказами о духах и привидениях. Эта местность, как я указывал выше, богата драгоценными сказаниями подобного рода. Ведь местные легенды и суеверия лучше всего разрастаются и расцветают в таких захолустных, давно заселенных укромных углах и, напротив, бывают затоптаны под ногами вечно снующих толп, составляющих большинство сельского населения нашей страны. Кроме того, наши деревни – места явно неподходящие для духов и призраков потому, что не успеют эти последние погрузиться в свой первый сон и повернуться в могиле, как их живые приятели перекочевывают на новое место, так что, выходя в ночной обход, они не находят больше знакомых, которых могли б навестить. Этим, возможно, и объясняется то обстоятельство, что мы исключительно редко слышим о духах где-нибудь в другом месте, кроме старинных голландских поселений.

Однако непосредственная причина отмечаемого в этих местах преобладания сверхъестественных россказней кроется, несомненно, в близости Сонной Лощины. Ее влияние разносится как бы вместе с воздухом, притекающим из этой зачарованной стороны; он распространяет атмосферу грез и видений, заражающую окрестности. Несколько обитателей Сонной Лощины, оказавшихся среди гостей Балта ван Тасселя, не замедлили, по обыкновению, угостить присутствующих жуткими и повергающими в изумление легендами. Было рассказано немало страшных историй о похоронных процессиях и душераздирающих воплях у большого дерева, близ которого был схвачен несчастный майор Андре и которое росло невдалеке от фермы ван Тасселя. Не была забыта и женщина в белом, которую не раз видели в мрачном овраге у Вороньей Скалы, где она когда-то погибла в снегу, и ее крики доносились оттуда в зимние ночи перед метелью. Основная масса рассказов была посвящена, однако, излюбленному призраку Сонной Лощины – Всаднику без головы, – который имел обыкновение рыскать в этих местах и которого не раз в последнее время здесь замечали; говорят, будто он каждую ночь треножит своего коня и оставляет его между могил на кладбище, возле церкви.

Церковь, благодаря своему уединенному положению, уже давно превратилась в излюбленное пристанище мятущихся духов. Она стоит на невысоком бугре, окруженном акациями и могучими вязами; ее опрятно выбеленные стены, выделяясь на темном пустынном фоне, сияют той скромною чистотой, которая заставляет вспомнить о христианском смирении и целомудрии. Пологий спуск ведет от нее к серебряной полоске воды, окаймленной высокими раскидистыми деревьями, сквозь которые можно увидеть голубые холмы Гудзона. Глядя на заросший травою погост при церкви, где так безмятежно спят солнечные лучи, всякий решил бы, что пред ним надежное убежище и что здесь мертвые вовеки пребудут в мире и тишине. По одну сторону церкви тянется обширная, заросшая лесом, ложбина; вдоль нее, среди обломков скал и поваленных бурей деревьев, ревет и неистовствует быстрый поток. Невдалеке, там, где поток достигает значительной глубины, его берега соединялись когда-то деревянным мостом. Дорога, что вела к этому мосту, да и самый мост были скрыты в густой тени разросшихся могучих деревьев, и даже в полдень тут царил полумрак, сгущавшийся ночью в кромешную тьму. Таково было одно из самых любимых убежищ Всадника без головы, здесь его чаще всего встречали. Кто-то рассказал историю, приключившуюся со старым упрямцем Броувером, начисто отрицавшим существование духов; и все же ему пришлось столкнуться с призрачным всадником, возвращавшимся после ночной вылазки к себе на погост, и он вынужден был сесть на коня позади гессенца. Они помчались, не обращая внимания на кусты и на заросли, по холмам и болотам, пока не долетели до моста, и тут Всадник без головы обернулся внезапно скелетом, сбросил старого Броувера в ревущий поток и, сопровождаемый гулом громовых раскатов, вихрем понесся по верхушкам деревьев и в мгновение ока бесследно исчез.