Киндернаци - Андреас Окопенко

Эпизод 23. 03.04.44

Больничная палата.

С. (Пишет/отмечает в графике: ангина, бронхит, грипп. Температура 39.2 / 110.)

Ш. Так чем же ты все-таки болен?

B. (Засыпает.)

C. Все сразу, что только можно подхватить.

Ш. А сыпь? (Засыпает.)

С. (вытаскивает термометр из подмышки Ш.): Разве тут угадаешь? Что-нибудь не то съел, вот и высыпало. (Щупает пульс, затем заносит данные в график Ш.): Температура 38.8 / 90.

Ш. Чем же мы болеем?

С. Слушай, не надо приставать ко мне с вопросами; вот завтра придет фрау доктор Путер, тогда все и узнаете.

В. Нас отправят в «Белависту»?

С. Вот еще не хватало! Я хочу, чтобы вы остались у меня здесь. Опять зачесалось? Ничего, сейчас присыплем детской присыпкой.

Ш. (с хохотом 15-летнего мальчишки): Наш бебик!

С. (присыпая В): Ишь, расшумелся! Радуйся лучше, что тебе не нужна присыпка.

Ш. (смеется по-взрослому): А почему бы и нет! Я тоже не прочь, чтобы мне кое-где присыпали.

С. (притворяется, что не понимает его, продолжает пудрить В.): Какой же ты у нас все-таки бледный. Тебе бы почаще на солнышко.

B. (Бьет кулаком по своей словацкой подушке.)

C.: Что это ты?

B. Какая же это тоска зеленая, сестричка! Все ждешь-ждешь весны, а она тут все никак не начинается.

C. В «Серне» все начинается с запозданием.

Ш. Но сегодня-то солнышко по-настоящему припекает. Анчи! (Тот, посыпанный детской присыпкой, уже спит.) Партийные бонзы со своими бабами уже вовсю загорают на террасе.

С. Сколько раз тебе повторять, Шустер, чтобы ты не смел подходить к окошку!

Ш. (делает непристойный жест): …Со всеми бабами — учительшами и с чешками.

С. Только не со мной.

Ш. (с высоты своей умудренности): Так всегда было, сестричка: есть такие, и есть сякие.

К. Это верно.

Ш. Видали Милицу? (Водит пальцем по своему лицу): Фу ты — ну ты!

С. Да уж! Размалевана, точно артистка немого кино.

Ш. И даже глаза! Вокруг глаз все обведено синим. Это надо же так! Сестричка, а сестричка!

С. Ну что?

Ш. А вы бы так хотели?

С. Немецкая женщина не красится. (Этот разговор ей надоел, и она выходит из комнаты.)

Ш. А тебе нравится такая женщина? Анчи!

В. Мне так хочется чесаться, кажется, обои бы со стенки содрал!

Ш. С ума они сошли, что ли, — в больничной палате украсить стенки черными точками и черточками!

В. Слава Богу, хоть теперь без географии в чулане!

Ш. Мы же ничего и не увидим, кроме Попрада, верно?

В. «Когда мы будем уезжать

И этот Попрад покидать,

То все ребята будут рады,

Как будто вырвались из ада».

Ш. А ты не знаешь, чем кончилось? Нашли они в конце концов автора этого стишка или нет?

В. (легкомысленно): Пятьдесят приседаний — и марш в Управление.

Ш. Знаешь, до чего же мне хочется девчонку!

В. Но ведь не такую же, как эти там.

Ш. А Милица-то — ничего себе. (Чертит в воздухе гиперболическую кривую.)

В. Мой идеал — простые, нордические девушки; порядочная, хороший товарищ, и чтобы одна на всю жизнь.

Ш. Ну, это не обязательно. Ты хоть знаешь, как редко это бывает, чтобы уже на всю жизнь?

В, В таком случае это не любовь. С таким же успехом я могу заниматься этим один в уборной. Как Дичка, который делает это целый день напролет.

Ш. Говорят, у него эта самая штука просто страшенная.

В. А сколько вообще-то можно этим заниматься?

Ш. Да сколько угодно, пока пальцы не заболят.

В. (после сна записывает в свой дневничок): «Мысли в голове очень ясные. Никаких фантазий. Почти все время сплю. Кошмарное состояние. В Татрах оттепель: снега растаяли, и все зеленеет. Все время слышна капель: вода капает из водосточного желоба и с сосулек. Все уже покрываются красивым загаром, и только я один по-прежнему больной и бледнолицый. Такое жуткое невезение!»

Эпизод 24. 29.03.44

Бурные события. Едва только красно-синий ковер с желтыми петушками по углам, который Дичка «сорганизовал» для нашей комнаты, выкрав из малого вестибюля гостиницы (который заперли на ключ с тех пор, как Баладьи со своими приятелями при помощи алмазного резца проник в стеклянный шкаф с припасами), был как следует расстелен у нас на полу и все края заправлены под ножки мебели, а при обыске обнаружилось, что в стаканчиках для полоскания еще до половины оставалось недопитого шнапса, хотя в комнате было до того накурено, что в сизых клубах дыма не сразу и разглядишь, вдобавок все пропахло выделениями желез, на кроватях под грубошерстными весенними словацкими одеялами мальчишки лежали по двое, поочередно играя роль девчонок, а Баладьи был немедленно препровожден в Вену в тюрьму для несовершеннолетних и исключен из школы с волчьим билетом, но главное, он успел дать Витрову последний, решающий толчок к занятиям астрономией…

…как уже снова пронзительные свистки призывают нас во двор строиться в каре вокруг флагштока, потому что пропало спрятанное под замком — ведь ребята из гитлерюгенда пользуются за едой только стальными приборами — столовое серебро; сбытое кем-то из наших товарищей в обмен на кроны и хваленые сапоги фабрики Батя — мы находимся сейчас в невоюющей стране, где царит этот гигант резиновой и обувной промышленности, — но теперь украденное серебро вдруг выплыло, оказывается, оно попало к каким-то подозрительным типам из местных, полиция этой дружественной полунейтральной страны превосходно сотрудничает с нашими бонзами, на улице за оградой в эту минуту как раз играют разоруженные до зубов словацкие солдаты, одетые в непривычную для глаза коричневую полевую форму.

Словацкие кроны! Соблазнительность этих иностранных бумажек для нас, не получающих карманных денег, живущих на всем готовом мальчишек! Если спуститься в город, там тебе и разная галантерейная мелочь, и роскошные сласти мирного времени без всяких там карточек, а не то — была не была! — закатиться, хотя это по тяжести проступка уже граничит с дезертирством, в словацкую пивную! Одним словом — заграница, мирная жизнь, изобилие вместо возведенной в священную добродетель всенародной бедности, маленькая страна, которая не стремится быть мировой державой, где по-словацки и даже по — немецки вместо «Хайль Гитлер» звучит «Добрый день», и у всех девушек, как у Милицы, прелестные алые губки, и все они сосут что-нибудь сладенькое и флиртуют, стреляя подкрашенными глазками, хотя нам от этого никакой радости не отломится, с тех пор как начальство распорядилось подсыпать в нашу похлебку бром; Дичка уверяет, будто ему попался целый комок, но Харти и Витров решили, что это небылицы для простаков; впрочем, это не имеет особого значения, так как эти неразлучные друзья поклялись не участвовать ни в каких оргиях и не прикасаться к своему пестику, пока не встретят свою суженую, порядочную девушку; слова «пестик» и «опыление» заимствованы из уроков биологии, а вот что действительно обнаружилось сегодня за обедом в недосоленном свекольном супе, так это рыболовные крючки, теперь предстоит тщательное дознание, которому подвергнется словацкий повар, ненавидящий нас, пятиклассников, элиту лагеря, которой дозволено питаться в баре вместе с учителями и вожатыми…

…ладно, когда мы играем в «спекуляцию» на самодельной доске, которую соорудили по памяти, счет идет не на словацкие кроны, а на сотни и тысячи рейхсмарок, изготовленных из цветной бумаги для детских поделок, но при этом мы, пристрастившись к этой игре, с обеда до вечера пролеживаем, как приклеенные, вокруг своей картонки, вкладывая целые состояния в дома и гостиницы на самых шикарных улицах Остмарка, пока кто-нибудь один не обанкротит поочередно всех остальных, и тогда мы — кто красный как рак, а кто белый как полотно — начинаем понимать, почему игорные дома считаются пристанищами порока, а вот в комнате наших соперников из другой гимназии карточная игра — преферанс под питье шнапса — идет на настоящие словацкие кроны, Шебиняк снова выигрывает, уже в пятый раз подряд, и Витров скрепя сердце отдает ему последние пятьдесят геллеров из тех денег, которые он так жадно мечтал приумножить; теперь уже ясно, что Шебиняк мошенничает, Витров отдает ему геллеры, но одновременно дает ему в висок; «Ф-фу, как не стыдно!» — возмущенно восклицают в ту же секунду двое приятелей Шебиняка, а Шебиняк с Витровом, сцепившись в клинче, уже катаются по полу: «Оп-ля, задай-ка ему хорошенько!» — и: «Жид ты эдакий!» Плевки в рожу, и откуда-то затычка в виде подушки, оба так и вцепляются в нее зубами. «За глотку! За глотку!» — старается ухватить врага Витров, драка продолжается, возня идет на полу, «Сдавайся! Сдавайся!» пыхтят они сквозь зубы, вываливаются в коридор, катятся по нему дальше, все ближе к смертельному обрыву обитой железом лестницы…

…А вечером старикашка Штифт, наш учитель черчения, за уши притаскивает к нашей комнате Кальтенбауэра за то, что тот обхамил и пытался лапать зачуханную коротышку Кукке, двадцатичетырехлетнюю высохшую санитарочку из вспомогательной службы Союза немецких девушек, беженку из Данцига, которая после эвакуации еще четыре раза лишалась крова из-за бомбежек в четырех других городах: «Так-то вы защищаете честь Германии? Я был австрийским офицером!» — и хлоп его по щеке слева, хлоп справа, и еще раз слева.