Кощеева цепь - Михаил Пришвин

Перелезли. Ужасно кричали на крышах коты.

- Скоро весна, - сказал Калакутский, - коты на крышах. Ну, вот только через этот забор перелезем и - в подворотню.

Перелезли, нырнули в подворотню. С другой парадной стороны двора ворота были приоткрыты, и через щель виднелся красный фонарь.

- Запомни теперь для другого раза, - шопотом учил Калакутский, - этот заячий путь нам единственный, а с той калитки, если войдешь, сразу сцапают. Теперь вот в этот флигелек нужно и опять осторожно; чтобы хозяйка из окна не увидала: ведь мы с тобой бесплатные. Боишься?

- Нет, не боюсь!

- Молодец. Постоим немножко в тени: какая-то рожа у окна. Ну, ничего, идем.

В темном коридоре Калакутский нащупал ручку, погремел, шепнул:

- Отвори, Анюта!

- Это ты, Калакуша?

Она только проснулась, сидела на неубранной кровати, в одной рубашке. Алпатову ничего не показалось в ней особенного: просто раздетая женщина и - ничего таинственного, как представлялось.

- Вот этот мальчик, - сказал Калакутский, - его надо просветить.

- Веди к Насте, она их страсть любит.

Пошли дальше по коридору. "Если так, - думал Алпатов, - то не очень и страшно". Но Настя оказалась большая фарфоровая баба с яркими пятнами на щеках.

- Поручаю тебе обработать этого кавалера, - сказал Калакутский.

И втолкнул Алпатова в ее комнату.

- Раздевайтесь, - очень ласково сказала Фарфоровая, - пива желаете?

- Водки, - ответил Алпатов.

Она вышла.

Тогда стала ему Фарфоровая, как на первых уроках в гимназии Коровья Смерть: страшно и слабо в себе. - Не убежать ли теперь? - подумал он, но вспомнил, что еще будет водка и после нее все переменится: тоже был страшный Становой, а потом стал милым Кумом.

Она принесла графин с двумя рюмками, на блюдечке было нарезано мясо: закуска.

- Миленочек, ах, какой ты хорошенький; пил ли ты водку когда-нибудь?

- Пил!

И налил две рюмки.

- За ваше здоровье!

Чокнулся и выпил.

И вот странно, обжог себе рот, водка настоящая, а никакой перемены от нее не было.

Налил еще, выпил и - опять ничего, и еще налил и - опять ничего, и еще...

- Миленочек, ты очень уж скоро, так ты совсем опьянеешь.

- Водка на меня не действует, - ответил Алпатов, - мне надо много выпить.

- Вот ты какой!

Она села в кресло, притащила его к себе на колени, обняла.

- Ах, какой ты хорошенький, миленочек, знаешь, я тебе сделаю подарок, - вот.

И дала ему небольшой перочинный перламутровый ножик.

- Подождите, - освободился Алпатов, - я сейчас на двор схожу, мне нужно.

Шинель надел, а пояс забыл. Выпитая водка стала действовать, только в другую сторону, - видно напрасно грешат на этот хлебный напиток. Или, может быть, невидимая, неслышимая, притаенная где-нибудь в уголку души детская прекрасная Марья Маревна оттолкнула от своего мальчика фарфоровую бабу с яркими пятнами. Водка действовала, но в другую сторону: бежать, бежать!

Он спрятался в тени ворот, собираясь перелезть в подворотню, но вдруг ему почудилось, что на той стороне есть кто-то.

- Не Заяц ли это лезет?

Вылез кот и шарахнулся: другой кот бросился на первого, и оба с ужасным криком понеслись на крышу. Две старушки у других ворот разговаривали между собой:

Первая старушка сказала:

- Пост пополам хряпнул!

Вторая ответила:

- Коты на крыши полезли.

Первая сделала вывод:

- Значит, месяц остался до полой воды.

- Ведь вот как они странно выводят, - подумал Алпатов: - у них причины выходят совсем не так, как у Бокля.

Коты, сцепившись в клубок, ляпнулись с крыши прямо ему под ноги и бросились в подворотню. За котом бросился в подворотню Алпатов и на забор, по кустам, до другого забора, по улице.

Добрая Вильгельмина ничего не заметила в дверях, и он прямо пошел в постель, но водка теперь только и начала свое действие, всю ночь ему чудится, будто Заяц его преследует, он в подворотню и Заяц за ним, по пустырям, по заборам, по крышам мчатся они всю ночь, только где-то у собора ему удалось, наконец, обмануть Зайца, с высокой горы он скатился вниз кубарем и там у реки была опрокинутая лодка, под эту лодку нырнул он, а там... что там он увидел! Там сидел Козел и уединенно сам с собой занимался.

- Auf, auf, в гимназию! - звала его Вильгельмина.

С ужасной головной болью он встал и вышел к чаю.

- O, mein liebes Kind, - воскликнула добрая Вильгельмина, - ты совсем больной, не нужно ходить в гимназию.

Но Алпатов пошел, у него было какое-то смутное решение начать свою жизнь совсем по-другому. Первый урок был как раз география. Вошел Козел, сел, заложил ногу за ногу и задрожал, заходила кафедра, затряслась половица, и через половицу - и парта. Алпатов стал испытывать точь-в-точь такое же невыносимо противное, как от фарфоровой дамы. Своими зелеными глазками учитель стал перекидываться от лица к лицу, Алпатов упорно смотрел и когда встретил, то видел как они зло вспыхнули и остановились, как две кометы - злейшие на всем небе светила. Алпатов опять скривил губы, как Коровья Смерть, и что в тот раз удалось, то и сегодня от этого Козлу стало, будто он яд принял.

- Ты опять рожи строишь? - сказал он.

- А вы опять дрожите, - ответил Алпатов, - мне это неприятно.

Класс притих, как перед грозой.

Козел перестал дрожать ногой и даже как-будто сконфузился, стал шарить глазами в журнале, слепо вызвал кого-то. Только Алпатову нельзя было так оставаться, было начертано совсем не тут, что итти ему в это утро, итти до конца: далеко где-то в других временах и в других странах камень упал, и пошли круги по человечеству и сегодня докатились до этого мальчика. Он поднял руку.

- Что тебе надо?

- Позвольте выйти.

- Не успели начать урок и уже выйти, что с тобой?

Сердце его стучало. Он вспомнил, что Вильгельмина, принимая бром, жаловалась на сердцебиение, и сказал:

- У меня биение сердца.

- Ну, что же, - ответил Козел, - сердце у всех бьется.

В классе засмеялись. Победа была за Козлом. Алпатов сел на свое место.

Жалобно ударил колокол крестопоклонной недели, в церкви пели: "Кресту твоему поклоняемся, владыко", при этом звуке Козел тихонечко и быстро перекрестился.

Алпатов встал.

- Тебе что?

- Пост пополам хряпнул.

- Ну, так что?

- Коты на крыши полезли.

- Что ты хочешь сказать?

- Значит, месяц остался до полой воды.

Козел хорошо понял.

Козел такое все понимал.

- Какой ты заноза, я никогда не думал, что ты такой негодяй. Сейчас же садись и не мешай, а то я тебя вон выгоню.

Алпатов сел. Победа была за ним. Козел задрожал ногою и половица ходуном заходила.

- Вот вы опять дрожите, невозможно сидеть.

- Вон, вон! - крикнул в бешенстве учитель.

Тогда Алпатов встал бледный и сказал:

- Сам вон, обманщик и трус. Я не ручаюсь за себя, я не знаю, что сделаю, может быть и убью.

Тогда все провалилось: и класс исчез в гробовой тишине, и Козел.

Заунывно ударил еще раз колокол крестопоклонной недели. Козел перекрестился большим открытым крестом, принимая большое решение, сложил журнал, убрал карандаши.

- Ты - маленький Каин! - прошипел он Алпатову, уходя вон из класса.

- Козел, Козел! - крикнул ему в спину Алпатов.

Через несколько минут в класс вошел Обезьян, у него было торжественно-мрачное лицо, и он сказал:

- Алпатов, возьми свой ранец, уходи из класса и больше не возвращайся.

Алпатов не надел на спину ранец, как это непременно требуется, а взял его под мышку портфелем, запел:

- Allons, enfants de la patrie.

И пошел в коридор мимо директора, не поклонился и все пел "Contre nous de la tyrannie".

По пути домой он зашел в лавочку, купил себе черные пуговицы.

- Что случилось, что так рано? - спросила его добрая Вильгельмина, заболел?

- Меня исключили из гимназии, - сказал Алпатов.

- Wa-a-as-s?

Алпатов попросил ножницы, иголку с ниткой и пошел в свою комнату. Там он сел у столика, развернул свою заветную бумажку, положил на стол перед собой. И отпарывая блестящие серебряные пуговицы, пришивая черные, запел на весь дом:

Allons enfants de la patrie.

Le jour de gloire est arrive.

Верно из всех хозяек этого города одна добрая Вильгельмина понимала эту песню во всем ее ужасном значении.

- Alles verloren, - шептала она с ужасом. - Armes Kind!

А за дверью до самого вечера гремело:

Contre nous de la tyrannie,

L'etendart sanglant est arrive.

Конец второго звена.