Трильби - Джордж Дюморье

Вторым его другом и ученицей была (вернее, была когда-то) таинственная Онорина. Свенгали любил похвастать знакомством с нею и намекал, что она «великосветская дама». На самом деле это было далеко не так. Мадемуазель Онорина Казн (широко известная в Латинском квартале как Замарашка Мими) — грязнуля, неряха, маленькая смазливая еврейка — была натурщицей и занимала в свете самое скромное место.

Однако у нее был веселый нрав и прелестный голосок. От природы ей было дано петь так очаровательно, что, слушая ее, вы забывали ее акцент, самый вульгарный, какой только можно себе представить.

Она позировала у Карреля и во время сеанса часто пела Когда Маленький Билли впервые ее услыхал, он был очарован и искренне сокрушался, что ей приходится позировать обнаженной, — впрочем, такова была его реакция каждый раз, когда позировала какая-нибудь особенно привлекательная представительница слабого пола, ведь он питал глубокое уважение к женщинам. А перед певицами буквально благоговел. Особенно действовало на него контральто — глубокий, низкий голос, который неожиданно на высоких нотах звучит, как великолепный ангельский альт мальчика. Такой голос трогал самые сокровенные струны его сердца.

Однажды ему довелось слушать мадам Альбони, и это стало событием в его жизни; сиренам не стоило бы никакого труда сделать его своей жертвой. Прекрасный голос женщины значил для него даже больше, чем ее красота, — Соловей побеждал Жар-Птицу.

Надо ли говорить, что бедная Замарашка Мими не обладала ни голосом мадам Альбони, ни ее умением петь; все же голосок у нее был прелестный, очень верный, а безыскусственное ее пение легко могло очаровать.

Она пела песенки Беранже: «Бабушка, о нем нам расскажите», или: «Ты помнишь, — вопрошал наш капитан», или: «Зовусь Лизеттой я, друзья!» — и тому подобные милые вещицы; у Маленького Билли (которого нетрудно было растрогать) при ее пении навертывались слезы на глаза.

Но от Беранже она быстро переходила к другим песенкам, уличный жаргон которых для Маленького Билли, не посвященного в тайны французского языка, оставался непонятным. По хохоту, который они вызывали у завсегдатаев студии Карреля, он догадывался об их неприличном содержании, хотя трогательный ее голосок не менял своей ангельской интонации, — тогда он испытывал горькое разочарование и краснел от стыда.

Свенгали, услыхав Онорину в кафе «Ломовых извозчиков» на улице Летучая Лягушка, вызвался учить ее пению. Она пришла в его мансарду, и он сыграл ей на рояле, причем строил ей глазки, скалил зубы и глядел на нее в упор наглым пронизывающим взором. В ответ она мгновенно прониклась благоговейным обожанием к своему выдающемуся новому знакомому.

Он пленил ее воображение и слух. Образ его наполнил-ее мелочную, слабую, жалкую душонку, он показался ей вдохновенным библейским пророком и героем, бряцающим на кимвалах, бьющим в тимпаны — одновременно и Давидом и Саулом!

А он начал прилежно учить ее, вначале милостиво и терпеливо, осыпал ласкательными именами, называл своей «Розой Саронских долин», «Жемчужиной Вавилона», «Иерусалимской ласточкой с глазами газели» и сулил, что она станет повелительницей всех соловьев — лучшей певицей в мире.

Однако ему предстояло отучить ее от прежних навыков. Дыхание, постановка голоса, звук — все было неправильным. Она работала неустанно, чтобы угодить ему, и вскоре начисто забыла те привлекательные певческие уловки и интонации, которым, научила ее сама природа.

Хотя слух у нее был изумительный, она не обладала подлинной музыкальной одаренностью. Во всем, что не касалось чисто материальных благ, она была тупицей, а пела (Свенгали далеко не сразу понял природу ее голоса) так же естественно, как щебечут птицы, как свистит певчий дрозд, — от избытка здоровья, молодости и веселого настроения. Этим же объяснялась и ее красота — задорная и манящая.

Она старалась изо всех сил, упражнялась, когда только могла, и пела до хрипоты, недосыпая и недоедая. Он становился все более грубым, нетерпеливым и придирчивым, обдавая ее холодом, и в ответ она, конечно, полюбила его с еще большим пылом, а чем сильней была ее любовь к нему, тем чаще она нервничала и тем хуже пела. У нее пропал голос, она стала фальшивить, ее попытки вокализировать производили почти столь же гнетущее впечатление, как и пение Трильби. Тогда он окончательно охладел к уроками: стал обрушиваться на нее лавиной праведного гнева, ругался, пинал ее, щипал своими длинными костлявыми пальцами, пока она не начинала плакать навзрыд еще горестнее, чем Ниобея. В довершение всего он занимал у нее деньги, брал по целых пять франков, не гнушаясь и более мелкой монетой, но никогда не возвращал ни гроша. Свенгали запугивал ее и мучил до тех пор, пока она чуть не рехнулась от любви к нему и, чтоб доставить ему минутное удовольствие, готова была выпрыгнуть из окошка шестого этажа его мансарды!

Он не изъявил к этому желанья — ему это не пришло в голову и вряд ли доставило бы удовольствие. Но в одно прекрасное субботнее утро он взял ее за шиворот и вытолкал за дверь, пригрозив ей строго-настрого не сметь попадаться ему на глаза, а не то он обратится в полицию, — для таких, как Замарашка Мими это было ужасной угрозой!

Ведь все эти пятифранковики, которыми она старалась оплатить свои уроки пения, так негаданно свалившиеся ей на голову, появлялись у нее не за то, что она всего лишь позировала художникам, не правда ли?

И вот «Иерусалимская ласточка с глазами газели» вернулась к разбитому корыту — серенькая пташка парижских трущоб, с помятыми крылышками и разбитым сердцем, — а петь она больше не могла, как не поют воробьи или сороки, — перестала петь навсегда.

Но довольно о бедняжке Онорине.

На следующее утро после ее изгнания Свенгали проснулся у себя на чердаке со страстной жаждой приятно провести денек — было воскресенье, и погода стояла чудесная.

Он дотянулся до жилета и штанов, валявшихся на полу, и высыпал содержимое их карманов на рваное одеяло: ни серебра, ни золотых, ничего, кроме нескольких мелких монет, которых едва хватило бы на весьма скудный утренний завтрак!

Накануне он обобрал Джеко и истратил за одну ночь все его деньги (целых десять франков) на кутеж, в котором Джеко не принимал участия. Он не мог придумать, у кого бы еще занять, кроме как у Билли, Таффи и Лэрда: последнее время он редко бывал у них и давно их не грабил.

Поэтому он напялил на себя одежду и, всмотревшись в осколок тусклого зеркальца, нашел, что хотя лоб его, пожалуй, чист, но глаза и виски помяты и чем-то сильно запачканы. Налив чуточку воды из маленькой кружки в мисочку, он обмотал вокруг грязного указательного пальца уголок носового платка, осторожно помочил его и вытер лицо. Считая, что руки могут обойтись без мытья еще день-два, он запустил пальцы в свою косматую черную гриву, откинул ее за уши и придал ей волнистый изгиб, который ему очень нравился (и крайне не нравился его приятелям-британцам). Затем он надел берет, накинул плащ и вышел на залитые солнцем улицы, всей грудью вдыхая аромат весны, свободу и светлую радость этого воскресного майского утра в Париже.

Он застал Маленького Билли в небольшой цинковой ванне, орудовавшего мылом и губкой. Это зрелище так озадачило и заинтересовало его, что на минуту он даже позабыл, зачем пришел.

— Господи! На кой черт вы это делаете? — спросил он на ломаном немецко-французском диалекте.

— Делаю что? — спросил Маленький Билли на своем франко-английском.

— Сидите в воде и забавляетесь куском мыла и губкой?

— Да просто стараюсь стать чистым!

— Ах, вот что! А как же вы делаетесь грязным?

На этот вопрос Маленький Билли не мог найти сразу подходящего ответа и продолжал заниматься омовением, отфыркиваясь и брызгаясь, с энергией, свойственной англичанам, а Свенгали долго и оглушительно смеялся, глядя, как маленький британец «пытается стать чистым»!

Когда Билли наконец достиг желанного предела чистоты, возможной при данных обстоятельствах, Свенгали попросил у него взаймы двести франков, и Билли дал ему пять.

Удовольствовавшись этой суммой за неимением лучшего, Свенгали спросил, когда Маленький Билли намерен «чиститься» снова, так как он хотел бы присутствовать и посмотреть еще раз, как это делается.

— Завтра утром я к вашим услугам, — сказал Маленький Билли, отвешивая почтительный поклон.

— Что? И в понедельник тоже? Вы моетесь каждый день?

Громко смеясь, он выкатился из комнаты и смеялся на всем протяжении своего пути до улицы Сены, где жил Таффи, которого он решил сначала позабавить рассказом о чудаке Билли, радеющем о своей чистоте, а затем перехватить у Знатного Малого еще франков пять, а то и десять.

Как, вероятно, догадался читатель, он застал Таффи тоже в ванне. У Свенгали сделались конвульсии от смеха, он корчился, кривлялся, хватался за бока и тыкал пальцем в огромного голого бритта, пока, наконец, Таффи не оскорбился и не вышел из себя.