Мэйфлауэр-2 - Стивен Бакстер

В конце концов он с неохотой вошел в квартиру брата.

Комнаты остались почти такими же, какими он их помнил, сменились лишь гобелены на стене. Дилюк лежал в кровати, укрытый старым одеялом. Руселя потряс вид брата, словно съежившегося от старости. И даже под одеялом он мог различить вздутие — опухоль в желудке, от которой умирал старик.

Старейшина решил было, что Дилюк спит. Но брат открыл один глаз.

— Здравствуй, Русель, — прокаркал он. — Негодяй.

— Прости…

— Ты не навещал нас пятьдесят лет.

— Не может быть…

— Пятьдесят лет! Пятьдесят лет! Как будто… — Он захлебнулся кашлем. — Как будто этот Корабль так велик…

Они поговорили, как раньше. Дилюк бессвязно рассказывал о своих внуках и правнуках — все они имели замечательную наследственность и подавали большие надежды.

Русель заговорил о несчастьях со Старейшинами. Дилюк скорчил гримасу:

— Значит, даже бессмертные умирают.

Он вытянул руку, и Русель взял ее в ладони — кости стали хрупкими, плоть почти сошла с них.

— Позаботься о них, — сказал Дилюк.

— О ком?

— Обо всех. Ты понимаешь, о чем я. И позаботься о себе.

Он поднял взгляд на брата, и Русель увидел в его глазах сострадание — источенный болезнью умирающий жалел бессмертного.

Он смог пробыть здесь лишь несколько минут.

Старейшины погибали по разным причинам, их объясняла доктор Селур, но Андрес лишь фыркала в ответ.

— Я уже видела подобное. Я называю это жаждой смерти, — сказала она. — Вы достигаете некоторого возраста, когда ваш организм должен умереть. И вы смиряетесь с этим. Может быть, это свойство человеческого сознания, утешение, предусмотренное для нас на случай встречи с неизбежным, — закудахтала Андрес. Она тоже старела, у нее не осталось ни одного зуба. — Терапия Квэкс не влияет на психику. А эта жажда гибели уносит больше потенциальных бессмертных, чем вы можете себе представить. Странно, не правда ли? Выходит, долголетие зависит не только от физического, но и от душевного здоровья.

Несколько лет Руселя терзала смутная тревога — он ждал, когда же его инстинктивное стремление уйти даст о себе знать. Но оно так и не проснулось, и он удивлялся: может быть, он обладает какой-то необыкновенной силой духа — или недостатком.

Русель пытался поговорить о смерти Дилюка, но Андрес отделалась от него словами:

— Дилюк был трусом, он уклонился от выполнения долга. В любом случае, хорошо, что первое поколение членов экипажа вымирает. Они всегда в некоторой степени смотрели на нас как на равных. А следовательно, ставили под сомнение наши идеи, наше право на руководство; это естественно. Новое поколение абсолютно отличается от нас — это сделает их более покладистыми.

Теперешний экипаж не переживал нашей трагедии — зрелища гибели Порт-Сола. Душевные травмы заживают медленно, Русель; в этом ты не одинок… Сейчас появились здоровые люди, приспособленные к жизни на Корабле, — ведь они ничего другого не видели. Когда среди команды останутся лишь такие, мы сможем наконец устроить все должным образом. Вот увидишь.

Русель с облегчением вернулся к своим занятиям, отгородился от сложностей человеческой жизни. Время снова мирно текло мимо него, и тот трагический день затерялся в темных коридорах памяти.

Больше никто из родственников не приходил навестить его.

— Русель! Русель! — Голос звучал грубо — голос Андрес.

В те дни он спал крепко, и прошла целая вечность, прежде чем он очнулся. Он пробирался навстречу свету сквозь пласты снов и воспоминаний, пока наконец реальные и воображаемые картины не смешались в его мозгу. Однако он всегда сознавал, где он находится, даже в самом крепком сне. Он был на Корабле, в своем летающем гробу. Но он никогда не мог вспомнить, как давно он здесь.

Русель попытался сесть. Койка реагировала на малейшее движение, и ее спинка осторожно приподнялась, поддерживая его. Он огляделся — его окружал тусклый золотой свет Монастыря. Здесь находилось три койки — это были громоздкие автоматические приспособления, наполовину кровати, наполовину аппараты жизнеобеспечения. Три, потому что в живых остались лишь трое Старейшин.

Рядом кто-то двигался. Разумеется, это был смертный — молодая женщина. Не поднимая на Старейшину глаз, она старательно сложила дрожащие ладони в жесте «извиняющегося приветствия». Русель отпустил ее коротким взмахом руки: этот вздор мог занять целый день.

Андрес наблюдала за ним — глаза ее живо сверкали на источенном временем лице. В коконе из одеял она напоминала огромную личинку.

— Ну что тебе? — огрызнулся Русель.

— У тебя изо рта слюна течет, — мягко сказала она. — Только не в присутствии смертных, Русель.

Он раздраженно вытер рукавом подбородок.

— Ах, и еще, — тем же тоном добавила она. — Селур умерла.

Новость, хотя и преподнесенная осторожно, оглушила Руселя.

Он неуклюже перевернулся — мешали одеяла и оборудование. Койку доктора окружили смертные, убиравшие ее похожее на мумию тело. Они действовали молча, осторожно, почтительно. Он различил сквозь полумрак, что они дрожат.

— Мне она никогда особенно не нравилась, — сказал Русель.

— Ты это уже много раз говорил.

— Но мне будет не хватать ее.

— Мне тоже. Нас осталось двое. Русель, нам нужно поговорить. Нужно найти новый подход к общению со смертными. Предполагается, что нас должны бояться и уважать. Посмотри на нас. Посмотри на бедную Селур! Мы не можем позволить, чтобы нас снова видели в таком положении.

Он осторожно оглянулся на смертных.

— Не волнуйся, — сказала Андрес. — Они нас не понимают. Лингвистический сдвиг.

— Нам придется с ними общаться. Мы представляем собой высшую власть — ты всегда говорила это.

— Вот именно, и все должно идти по-прежнему. Но думаю, что впускать их сюда больше не следует. Автоматы могут поддерживать наше существование. Клянусь Летой, теперь, когда столько коек освободилось, здесь достаточно запчастей. Я предлагаю…

— Кончай это! — строго сказал он. — Ты снова за свое, старая ведьма. Ты всегда старалась навязать мне свое решение, прежде чем я пойму, в чем дело. Дай мне собраться с мыслями.

— Кончай это, кончай это… — насмешливо повторила она.

— Заткнись!

Русель закрыл глаза, чтобы не видеть ее, и откинулся назад.

Имплантат в затылке позволял ему чувствовать свое тело, получать информацию о Корабле и Вселенной.

Сначала, разумеется, Русель осмотрел свое тело — постепенно приходящее в негодность устройство, ставшее его тюрьмой. Хорошей новостью оказалось то, что теперь, через двести лет после смерти его брата, медленное старение организма прекратилось. С тех пор, как он в последний раз проверял, — во имя Леты, целый месяц назад, а ему кажется, что только вчера! Сколько же он спал на этот раз? — значительного ухудшения не произошло. Но он был прикован к телу девяностолетнего старика — болезненного старика. Почти все время он спал, и периоды бодрствования постепенно сокращались; в это время койка кормила его, убирала экскременты, осторожно переворачивала его тело и конечности, превратившиеся в палочки. Раз в несколько недель ему проводили переливание крови — дар благодарных смертных Старейшинам. «Словно больной в коме», — угрюмо размышлял Русель.

Существование его потеряло смысл, стало скучным. Он поспешил дальше.

Его виртуальная «телекамера» бродила по Кораблю. Миновали века, но расположение комнат в коридоре-деревне, которой когда-то руководил Дилюк, осталось прежним до малейших деталей. Те же коридоры, та же деревенская площадь. Но люди изменились, они продолжали меняться по мере того, как цветущая молодежь превращалась в дряхлых стариков.

Автарк, которого он видел во время последнего осмотра, по-прежнему был здесь. Этот могучий здоровяк называл себя Руулем, в знак протеста против запрета принимать имя Старейшины, пусть даже давно покойного. На вид он не слишком постарел. Окруженный двумя женами, Рууль принимал подданных, выстроившихся в очередь, — они искали «мудрого совета» Автарка по тому или иному пустяковому вопросу. Рууль отвечал быстро и дельно, и Русель, слушавший его, — хотя ему нелегко давался изменившийся со временем язык, — не мог упрекнуть жесткого Автарка в прегрешениях против правил.

Он двинулся дальше, наблюдая за окружающим на виртуальном экране.

Жители деревни занимались повседневными делами. Четверо скоблили стены — они каждый день по очереди выполняли эту работу. Два полных важных человека обсуждали вопросы этикета — сложные, отнимавшие много времени причудливые формы выражения вежливости. На стенах появилось несколько новых картин-голограмм; предполагалось, что с ними коридоры Корабля будут выглядеть просторнее. Какая-то женщина наводила порядок в «саду» из обломков пластика, выводя маленькими металлическими граблями сложные узоры. Смертные, деды и прадеды которых родились на Корабле, никогда не слышали о садах Зен; они открыли это искусство самостоятельно.