Абортная палата - Нина Воронель

С той минуты, как она осознала это, жизнь ее опять превратилась в муку. Как-то так оказалось, что у нее совсем нет знакомых мужчин. За первые годы брака она растеряла всех школьных друзей, а новых так и не удосужилась завести, подавленная свалившейся на нее бедой. На работе у нее мужчин не было вовсе, она попробовала было пофлиртовать с мужьями и кавалерами своих товарок, но ничего хорошего из этого не вышло. Она даже попыталась соблазнить одного из лохматых поэтов интеллигентной соседки, но, во-первых, она не знала, о чем с ним говорить, а во-вторых, соседка, хоть добрая-добрая, а добро свое охраняла зорко, так что и от этой затеи пришлось отказаться.

Она выкрасила волосы перекисью водорода в желтый цвет, начала подводить губы сиреневой помадой и класть черные тени на веки, но и от этого было мало проку, и по вечерам она, как тигрица в клетке, металась взвинченная и раздраженная, в четырех стенах своей одинокой комнаты, не зная, куда бы пойти. Оставались еще уличные знакомства. Ужасаясь самой себе, она попробовала и их, но не вести же было незнакомых командировочных или полупьяных искателей приключений к себе домой, где на диване в углу (на том самом, обитом клеенкой, с пупырчатыми пуговицами) сонно причмокивала Анька! После нескольких поспешных обжимок в пропахших кошками полутемных подъездах, когда чужие руки, прижимая ее спину к стенке, лихорадочно стаскивали с нее трико, она поняла, что это не приносит ни радости, ни успокоения, и возненавидела весь свет.

И еще она поняла, что первая молодость уже прошла и пора подумать о замужестве. И тут как раз подвернулся Федор. Федора привел в дом отец: они вместе работали на овощной базе, гоняли по дорогам тяжелые грузовики, груженные картошкой, луком и капустой, и вместе выпивали. Федор был на три года моложе ее, невысок, жилист и молчалив. Когда мать впервые завела осторожный разговор о том, что Федор не прочь на ней жениться, она вдруг с усмешкой представила, что сказала бы об этом браке ее бывшая свекровь. А интеллигентная соседка, глядя, как через неделю после свадьбы подвыпивший Федор куражится и поет на кухне, объявила, что Лида просто всегда нуждалась в муже, в точности похожем на отца, чтобы построить жизнь по известному ей с детства сценарию.

Соседка в ту пору увлекалась психоанализом в применении к сексуальной революции и все объясняла с его помощью. Свою любовь к юным поэтам она связывала с тем, что у ее бабушки в белорусском местечке было одиннадцать детей, и потому у нее, у соседки, навеки горит в душе неутоленная материнская страсть и тоска по родному гнезду, которого она лишена. Лида стала последнее время плохо понимать интеллектуальную декламацию соседки, у них на коммутаторе обо всем говорили просто и грубо, называя вещи своими именами, но она наверняка знала одно: по какому бы сценарию она ни построила свою жизнь, она эту жизнь намерена беречь и охранять. Появился у нее наконец свой мужик, хороший или плохой, но свой собственный: он приносил домой зарплату, ел сваренный ею обед и ложился каждую ночь с ней в постель. В нем не было Валериной восторженно-романтической страсти, не было и изысканной испорченности любвеобильного начальника смены: он удовлетворялся быстро и без фокусов и тут же засыпал, мало беспокоясь о ней.

Но ей этого было достаточно, в жизни ее появилась надежность, она снова начала улыбаться, стала менее раздражительной и остригла желтые, обесцвеченные перекисью, концы своих черных волос. Потом родился Дениска, в комнате стало тесно, забот стало невпроворот — и пеленки, и ночное недосыпание, и молока не хватало, и денег тоже, но это была жизнь, живая жизнь. И она наслаждалась этой жизнью, как воскресшая после смерти, вот только за Анькой она не досмотрела — во всей этой суете Анька как-то выпала из поля ее забот.

В десять лет Анька переболела тяжелой свинкой и после этого, несмотря на быстрое, даже, пожалуй, слишком быстрое, физическое развитие, начала сильно отставать в школе и вообще стала какая-то вялая и несообразительная. Надо было бы заняться ею, сводить к хорошему врачу, но все руки не доходили. Последнее время Лида обратила внимание, что в Аньке стали формироваться вполне различимые женские черты, даже улыбка у нее стала загадочная и влекущая, словно она видела что-то незаметное другим, но матери, вообще-то по-кошачьему ревнивой, все же не пришло в голову ревновать Аньку к Федору.

Внезапно открывшаяся Анькина беременность и причина этой беременности бомбой разорвалась в их тесно заставленной мебелью комнате. Вся жизнь сразу пошла прахом. Теперь уже никому и ничему нельзя было верить: все равно невозможно было узнать, случилось это у них однажды или они обманывали ее систематически и обдуманно, как невозможно было снести взгляд Федора, когда он следил глазами за укладывающейся спать Анькой, хоть, может, он в это время ничего такого и не думал. В конце концов, она выгнала Аньку из дому, не в силах перенести ревность и обиды, одновременно мучаясь и плача то от страха за дочь, то от страха за свою жизнь с Федором.

Федор тут же запил и забузил, словно был незаслуженно оскорблен, а Аньку приютила младшая сестра Марина, жившая весело и привольно в доставшейся ей после родителей однокомнатной квартире. Замуж Марина категорически не желала выходить, утверждая, что хорошо научена печальным опытом сестры. Она вела свободную жизнь, часто меняя малоразличимых немытых, бородатых парней в джинсах, одеваясь в экзотические заграничные тряпки и не желая отягощать себя какими бы то ни было обязательствами. Ее неожиданное участие в Аньке страшно удивило Лиду, давно смирившуюся с эгоизмом сестры. Однако Марина прямо заявила, что намерена ограничить это участие коротким периодом до устройства Аньки в больницу, где той искусственно прервут беременность. «А там уж устраивайся сама, как знаешь», — Марина перебросила через плечо ремешок замысловатой сумки из разноцветных замшевых лоскутков и умчалась, звонко цокая каблучками.

Лида пришла сегодня в больницу сразу после работы. Сердитая девица в окошечке отрывисто сообщила, что операция у Аньки прошла удачно, длилась двадцать семь часов, был мальчик — семьсот граммов, температура — 37,9, осложнений нет, свидания категорически запрещены в связи с эпидемией гриппа. Лида еще пару минут потопталась у окошка, не зная, о чем еще спросить и что делать дальше, но девица сурово велела ей отойти и не мешать другим. Какая-то женщина указала ей окна Анькиной палаты и она, сама не зная зачем, побрела через двор и встала у забора напротив этих окон.

Шел мелкий нескончаемый дождь, ноги стыли, но она никак не могла найти в себе силы уйти, хотя ей самой было неясно, зачем она стоит посреди этого мокрого двора и чего ждет. Она стояла совершенно неподвижно, ни о чем не думая, только один раз почему-то вспомнила Аньку маленькой девочкой, вернее, даже не вспомнила, а вдруг ясно увидела давно затерянную в безднах памяти картинку, как она, Валера и Анька сажают лук на только что вскопанной дачной грядке, — она делает ямки в рыхлой земле, Анька, ликуя, бросает в них розово-золотистые блестящие шарики, а Валера быстро закапывает бурые щелки и поливает водой из зеленой, чуть поржавевшей лейки.

И тогда она впервые осознала весь смысл операции, продолжавшейся двадцать семь часов, и весь смысл того, что произошло не с ней, а с Анькой, с дочкой, с девочкой, с кровинкой. И стало невозможно думать о ней, как о коварной сопернице, позарившейся на Федора, но равно невозможно было представить, как они будут продолжать жить все вместе в одной комнате после того, что случилось.

Гнать Аньку было некуда, по всему выходило, что надо гнать Федора, но при мысли об этом словно стекло дробилось у нее в груди, так больно становилось от остро впивающихся осколков, и все в ней кричало: «Нет, нет, нет! Ни за что!»

Она даже крикнула вслух это: «Нет, ни за что!» — сначала пару раз там, в больничном дворе, а потом еще раз в автобусе, так что все пассажиры на нее обернулись, и тогда она, сама вздрогнув от этого крика, заметила, что автобус уже притормаживает у ее остановки. Откуда-то из засады выскочили затаившиеся было на время повседневные заботы: хватит ли хлеба на ужин, ведь так и не зашла в булочную; уложила ли соседка Дениску, как обещала. Соседка с трудом скрывала свой восторг по поводу происходящего, но охотно помогала в бытовых неполадках, за что Лида платила ей скупыми ответами на поток ее многословных расспросов.

Лифт, по счастью, работал, не пришлось карабкаться на шестой этаж. Лида постаралась открыть дверь квартиры как можно тише в надежде избежать на сегодня допроса соседки, каждый день требующей подробного отчета.

И опять повезло — соседка не подстерегала на кухне, как того опасалась Лида, у нее были гости: из-за двери доносилось высокое захлебывающееся бормотание, словно кто-то пытался взобраться на небо по канатам собственных голосовых связок. Тихо-тихо, не скрипнув, отворила Лида свою дверь на полширины, быстро прошмыгнула в комнату, повернула ключ изнутри, — на всякий случай, вдруг соседка сунется за новостями, несмотря на гостей, — и обернулась посмотреть, что в комнате. В кроватке, разметавшись, сладко посапывал Дениска, из-под шерстяного одеяла торчала розовая пятка и по диагонали — розовое ухо, а за столом в пальто и шапке спиной к двери сидел Федор.