Музыка и ее тайное влияние в течение веков - Кирилл Скотт

Если же обратиться от утонченных отношений в жизни к более практическим, то мы вновь установим, как многие из них были связаны почтительностью, в широком смысле этого слова. Например, когда одни женщины занимаются определенными делами или определенным время провождением, а другие считают, что все это «ниже их достоинства», то это происходит от преувеличенной оценки самих себя и своего пола, особенно если другой пол поддерживает их в этом. Всякий интерес людей к их собственному достоинству и достоинству других внушается через чувство почтительности. В Викторианской эпохе это чувство было выражено с таким акцентом, что даже сама королева должна была говорить своему министру, который находился при смерти: «Мне очень жаль, что я не могу Вам предложить присесть». Был еще один продукт этой почтительности или чувства святости в соединении с достоинством. Речь идет о крайне характерной примете викторианского взгляда на жизнь-это прославление долга, как стимула к действию. Было недостаточно делать то или другое ради самого себя, или потому, что было желание сделать что-то, подобные причины считались чересчур легкомысленными и рассматривались как недостойные. Если все же действия каким-то образом были озарены нимбом моральных обязательств, причем без малейшего намека на удовольствие и наслаждение, тогда душа викторианца была спокойной, его самоуважение было удовлетворено.

Таким образом, возникло представление о святости и долге.

При всей своей одаренности, Гендель не был поборником революционных идей как Вагнер. Он принадлежал к такому типу композиторов как Чайковский, который существующие художественно- музыкальны средства разработал дальше и связал их с изобилием богатства мелодий. В случае с Чайковским, художественные средства и общеприняты формы были связаны с сонатой, в случае с Генделем- с композиционной Формой фуги и как уже было упомянуто, с секвенциями и повторениями, т. е. со средствами, которые сами по себе были уже известными. Мы не будем повторять, почему последние повлекли за собой законом. соответствий подчеркнутую официальность в жизни. Закон же соответствий этим еще не исчерпывается. Именно потому, что красота и величие музыки Генделя, по причине его техники, были формальны и мало дифференцированы для красоты и великолепия Викторианской эпохи, было общепринятым: воспроизведенная ново-готическая архитектура, тяжелая мебель из красного дерева в столовой, огромные кровати и платяные шкафы из орехового и красного дерева в спальне, красные плюшевы кресла с золотыми рамками в приемной, искусственные цветы и набитые/ чучела птиц с пестрым оперением в стеклянных витринах, хрустальный! дворец, «Альберт мемориал» и другие объекты, слишком, многочисленные, чтобы упомянуть все, что делает наглядным этот формализм.

Это один аспект влияния музыки Генделя — другой, сказавшийся ранее, проявился в предпочтении к мрачному, унылому: диваны и кресла из черных волосяных тюфяков, чрезмерно утрированная вдовья одежда и т. д. Почему так? Потому что священная робость, благоговение, которые вызывала музыка Генделя, пробуждали определенных типов характерное пристрастие к погребениям, к преувеличению торжественности и серьезности, что, разумеется, привело к ложному представлению о духовно-религиозном. Вскоре после смерти Генделя, определенная доля его славы достигла Германии, но не Австрии и еще менее — Франции. На деле это происходило, как пишет Ром Ролан в своей биографии о Генделе: «Мы, Французы, ждали все же полного раскрытия того большого блестящего, трагического искусства, которое так родственно целям античной Греции». Как значимо это признание! В 18 столетие англичане находились во многих отношениях ближе с французами, чем когда-либо ранее, но с появлением Генделя между ними появились большие различия. Теперь для викторианцев было совершенно обычным делом выражать сожаление по поводу фривольности, откровенности, распущенности нравов, светскости обычаев, оскверняющих шабаш «людей на суше», причем они совершенно забыли, что не так давно в Англии царили подобные отношения. Германия тоже была втянута в эту обобщенную хулу, так как ее театры и некоторые из магазинов были открыты по воскресениям, но все же обычаи немецкого народа, которые не были поверхностными и легкомысленными, соответствовали скорее обратному. Немцы были явно с серьезным народом и любили серьезную литературу, искусство, музыку и одновременно придерживались традиций. Эти национальные, характерные черты частично объясняются влиянием музыки Генделя, но еще более влиянием Иоганна Себастьяна Баха, которые мы еще покажем. Что касается австрийцев, то они сохранили национальную веселость и жизнерадостность, характерную для французов, причем показателен тот факт, что они многое переняли из музыки Моцарта, которого и сегодня почитают как полубога. Но это не говорит о том, что произведения Генделя никогда не игрались и не играются сегодня в Австрии, и что австрийцы только позже заметили гений Генделя, и что он не занимал и не занимает в их стране почетного места, которое признано за ним в Англии. Не становится Гендель национальным наставником и в Италии. В этой стране он пользуется весьма ограниченным почитанием, несмотря на профессиональное исполнение религиозности. Это обстоятельство бросилось в глаза никому другому, как Мендельсону, который писал: «В 1830 году: «Итальянцы имеют религию, но не верят в нее, они имеют папу и правительство, но высмеивают их, они вспоминают о блестящем и героическом прошлом, но не придают ему никакого значения. Это действительно возмутительно: испытывать равнодушие при смерти папы и неподобающее веселье во время праздников».

Но с другой стороны, нация, которая испытывает такое воодушевление от ультра-мелодичного намеренно будет становиться все более веселой и жизнерадостной и будет достойна уважения, как если бы она становилась все более почтительной.

Глава 8. Сравнение влияния Генделя и Баха

Со смертью Иоганна Себастяана Баха в 1750 году /за 9 лет до смерти Генделя/, человечество лишилось великого полифониста, которого когда-либо видел мир на музыкальной арене. Фактически, если процитировать Шумана: «Музыка обязана ему так же много, как религия своему основоположнику». Однако, Бах был более чем великий полифонист, он создавал мелодии редкой красоты и гармонии со смелостью достойной внимания. Потому и не удивительно, что он признан «отцом всей нашей современной музыки», и, что имя его является символом для «завершения и усовершенствования христианского музыкального искусства со времен средневековья и реформации». Полное освобождение музыки произошло благодаря Баху, именно через его творчество в области чистых инструментальных композиций «музыкальное искусство получило высшую, совершенную печать свободы. Теперь она могла в чистых и ясных тонах выразить самые глубокие чувства. Она не нуждалась больше в поддержке поэзией, библейскими, и литургическими текстами, в богослужениях, гражданских церемониях, искусстве драматургии, которые должны были помогать ей быть понятой. Она сама стала высшей инстанцией в области свободного звука. Из положения зависимого вассала Бах поднял ее на уровень королевы, которая отвечает только за себя»[10].

Подобного рода безмерные хвалебные гимны историков мы процитируем несколько раз. В похожем хвалебном стиле, хотя и менее цветистом, выражается автор музыкального лексикона Groves: «Бах создал совершенно новый вокальный стиль, который коснулся и инструментальных основ, возвел его к вершинам совершенства удерживал его на этой высоте.» Несмотря на то, что о его мастерском контрапункте говорится как об особом признаке гениальности, его действительная сила лежит в почти непостижимо легкости и ловкости, с которой ему удается привести к соединению сложную, тонкую музыкальную ткань с тактовым формализмом. Это доказывает постоянство логики и богатое чувство органичного целого, которые воистину достойны подражания. Его мелодии, гармонии тактовые периоды словно состоят из единого целого. Нерушимый дух строгой логики, неизменное согласие с закономерностью пронизывают как целое, так и отдельные части[11]. Это великолепное единство идеи и Формального построения придает произведениям Баха печать настоящего искусства и объясняет магическую силу притяжения, которой они обладают, и которую делают объектом серьезного изучения.

Приведенные выше высказывания не требуют более близкого рассмотрения. Они показывают нам, что главным тоном гениальности Баха была глубокая основательность, но не трезвая, монотонная непривлекательность мышления, годная только для общения технически профессионалов, а та, что наполнена высокого вдохновения изобретательности. Фактически Бах был не только композитором, но определенном смысле, и математиком, ибо только математик способен развить контрапункт до такой совершенной степени. Похожее происходит с шахматным игроком, имеющим исключительную возможность продумывать комбинации. И, хотя искусная сноровка на основе его мастерства никогда не была проявлена нежелательным способом, все же сиюминутная тщательность должна была быть постоянным отличительным знаком его способа работы. Трудно себе представить, что Бах смог бы «набросать» целую ораторию за три недели, подобно Генделю. «Общее пристрастие Баха к диссонансу, задержанию, и скрещиванию частей» совершенно естественно привело к более сложному композиционному стилю, требующему значительного духовного напряжения. В то время как «Гендель несколько зыбок и беспечен обращении с художественными Формами, Бах — строг и точен», результатом чего явилась и меньшая заинтересованность интеллигенции в постижении композиций первого, чем последнего[12], несмотря на то, что не малый интеллект, а иногда и изрядное количество его требовалось для написания таких композиций.