Евангелие от Пилата - Эрик-Эмманюэль Шмитт

– Ты должен вернуться в Иерусалим, Иисус. Христос добьется триумфа в Иерусалиме, тексты ясно говорят об этом. Ты должен быть унижен, подвергнут пыткам, убит, а потом ты воскреснешь. Это будут трудные времена.

Он говорил спокойно, вдохновленный своей верой. Только он осознал, что такое есть мое царство, царство без славы, где не будет никакого материального и политического успеха. Он описывал мне мою агонию, но надежда на новое свидание со мною давала ему спокойствие.

– Ты умрешь на несколько дней, Иисус, на три дня, а потом воскреснешь.

– Человеку тяжело уверовать в это.

– Послушай, Иисус. Сон продолжительностью в три дня или в миллион лет не дольше сна продолжительностью в час.

Я не ответил. Я удалился, чтоб погрузиться в колодезь любви. До этого мгновения я не рассматривал так близко свою смерть и хотел знать, что дадут мне размышления.

Углубившись в себя, придя к Отцу моему, я увидел там лишь свою ужасающую судьбу. «Все предначертано, – говорил Он. – Все благо. Только тело предназначено для тлена, для червей, для исчезновения. А дух вечен».

Слова не были точными, но приносили успокоение. Время от времени, в момент слияния с Богом, мне казалось, что я постигаю зависимость нашей загробной жизни от жизни земной. Праведник и после смерти будет жить в добрых воспоминаниях, а негодяй канет в пучину забвения. Но стоило мне вглядеться в картину моей загробной жизни, она испарялась. Однако молитвы дарили мне утешение, и страх смерти отступал.

Иерусалим стал средоточием моей озабоченности. Моим предназначением. Местом моей смерти. Я должен был завершить свой жизненный путь в Иерусалиме.

Я бывал в Иерусалиме и раньше, как любой богопослушный еврей, во время коротких пасхальных праздников. Теперь предстояло остаться там надолго. Мы отправились в путь.

Я не мог скрывать от себя правду: я менялся. Горечь и упреки излишне часто посещали мое сердце. Я, воплощение любви, стал резким, нетерпимым, раздражительным. Проповедуя смирение, я мог разбранить противников. Когда я собирался возвестить о приходе моего царства, то злоупотреблял риторикой и словно слышал себя со стороны: я угрожал, метал громы и молнии, обещал самые страшные кары от имени Бога. Желая проповедовать человечность, я не мог сдержаться, проходя мимо святош, зажигавших свечи во время праздника Кущей, чтобы не крикнуть им: «Никто из вас не поступает по закону!» Потом я осыпа́л себя упреками, а мать ночью успокаивала меня, прижимая к груди, называя мои помрачения рассудка усталостью от несбыточных надежд.

Вначале я столкнулся в Иерусалиме со стеной безразличия. Нескольким мудрым людям, как Никодим или Иосиф из Аримафеи, чутким к моим речам, фарисеи и члены синедриона затыкали рот, восклицая: «Пророк не может прийти из Галилеи!» Я счел, что мои планы рухнули.

Но через полгода я добился того, что они перестали смеяться надо мной. Теперь они оплевывали меня, метали громы и молнии, исходили злобной пеной. Мне удалось привлечь их внимание, ибо сегодня вечером они меня убьют.

Иерусалим…

«Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!»

Иерусалим, ты – гордость Иудеи, но красоты твои не прельщают меня.

Когда от меня ждали благоговейного восторга пред вновь отстроенным Храмом с тяжелыми вратами из позолоченного кедра, резными гранатами, лилиями и ветвями, с которых свисали льняные полотнища с пурпурными цветами и пунцовыми гиацинтами, поддерживаемые херувимами из массивного золота, я думал: всегда ли красота достигается чрезмерностью? Когда мне расхваливали церемонию жертвоприношений, когда в зловонном дыме я различил среди сгустков крови почерневшие потроха и кишки, стада волов и овец, тучи голубей, когда увидел лавки менял с подобострастными улыбками, то схватил плеть и опрокинул их столы. «Возьмите это отсюда, и дома Отца моего не делайте домом торговли!» Я выгнал плетью скот, а через мгновение и торговцы спаслись бегством. Город грязен, скуп, капризен, презрителен. За дверьми и фасадами прячутся пустота и тлен. Все живут напоказ, богачи кичатся своим состоянием, даже служба в Храме требует роскоши. Сосед следит за соседом, соперничает с ним в могуществе или богатстве. Здесь молчит сердце, целомудрие считается смешным, смирение – самоубийственным. Жители Иерусалима не желали слушать бродягу из Галилеи, который восхвалял бедность. Моим ученикам с Тивериадского озера было нечего терять, кроме старой лодки и дырявых сетей. Неужели только бедные простолюдины способны слушать сердцем?

Я не добился никакого успеха в Иерусалиме, его жители даже не проявили любопытства ко мне. Единственным достижением было то, что священнослужители, учители закона, саддукеи и фарисеи с каждым днем все больше ненавидели меня. Их оптимизм был сильнее моего, поскольку они считали, что однажды я смогу всколыхнуть народ и поднять его на мятеж не только речами и любовью к Богу. Они видели во мне опасность. И начали готовить мою смерть. По их мнению, меня уже давно следовало побить камнями.

Но сколько времени я потратил на то, чтобы убедить их в этом! Проповедуя религию духа, а не религию текстов! Я объяснял им, что одно не исключает другого, потому что религия духа наделяет истиной религию Священного Писания. Педанты, придирщики, ревнивые хранители закона, они заставляли меня бесконечно повторять одно и то же, превращали меня в юриста, в толкователя закона, теолога, топили меня в противоречиях канонического права, но я всегда побеждал их, поскольку моим проводником был дарованный Богом свет. Когда мы сотни раз вели одну и ту же дискуссию, я начинал сомневаться, что мы говорим о Боге. Они защищали институты, традиции, свою власть. Я говорил только о Боге и был нищ. Я признавал, что Бог беседовал со всеми нашими пророками, что дух веры был изложен в наших книгах и законах; что Храм, синагога, библейская школа являются для смертных единственным и обязательным путем к постижению правды Божией. Но добавлял, что с помощью своего колодезя любви получил к Богу прямой доступ. Ибо черпать веру в любви к Нему лучше, чем в книге, написанной чужой рукой!

– Богохульство! Богохульство!

– Не думайте, что я пришел нарушить закон: не нарушить я пришел, но исполнить.

– Богохульство! Богохульство!

Вскоре я даже не смог ночевать в Иерусалиме. Мы с учениками располагались в деревне Вифании у моего друга Лазаря, а когда не успевали добраться до него, останавливались на Масличной горе у стен города.

Каждое утро я видел, как из пустыни приходит день, пробуждая краски Иерусалима: охру стен, белизну террас, золото Храма, темную зелень кипарисов, фасады домов, окрашенные рукой человека и обжигаемые солнцем. Временами мне казалось, что я властвую над городом. Он манил меня, как яркая игрушка, но быстро утомлял сверканием красок. Он тянулся вверх, возвышаясь надо всем, словно ослепительное пророчество или роскошно одетая блудница.

Еще не доносилось шума с площадей или улиц, а по дорогам, змеящимся в сторону стен, погонщики из Дамаска уже гнали своих верблюдов, женщины несли на головах корзины винограда или иерихонских роз, чтобы продать их у врат города под сенью терпентиновых деревьев. Все стекалось к Иерусалиму. Иерусалим был центром. Иерусалим всасывал в себя всех.

Я бежал.

Я бежал от ненависти фарисеев, я бежал от неизбежного ареста, я бежал от смерти, которая уже грозно обнюхивала меня своим влажным огромным носом. Я едва избежал гнева Понтия Пилата, римского наместника. Он воспринял как угрозу мои заявления о конце старого порядка и приходе нового царства. Его шпионы показали мне монету с его изображением или изображением кесаря, уж не знаю, поскольку безбородые римляне с коротко остриженными волосами все на одно лицо.

– Скажи нам, Иисус, следует ли уважать римского захватчика? Позволительно ли давать подать кесарю или нет?

– Отдайте кесарю кесарево, а Божие Богу. Я не военачальник. Царство мое не от мира сего.

Мои слова успокоили Пилата, но окончательно рассорили меня с зелотами, сторонниками Варравы, которые не погнушались бы использовать меня, чтобы взбунтовать Палестину против римских завоевателей. Мне удалась моя судьба: все обратились в моих врагов.

Я терзался страхом. Я изнемогал и не имел иного оружия, кроме слова.

Мы ушли и укрылись за пределами города. Я хотел набраться сил перед последним сражением. Днем я нуждался в молитве, а по вечерам утешался дружеской беседой, проводя время в бесконечном ужине с учениками. По ночам я окунался в колодезь, чтобы омыться светом, способным разогнать любую тьму.

Я не дрогнул, нет. И не отступил. Но устал бояться. Я испытывал страх опорочить себя самого, посрамить надежды Отца Небесного. Я опасался – как опасаюсь сегодня вечером, – что земной человек, Иисус из Назарета, сын плотника, родившийся в обычных яслях, возьмет надо мною верх силой и жаждой жить. Смогу ли я окунуться в колодезь любви, когда меня будут бичевать? Когда меня прибьют к кресту? Когда у меня останется только один голос, жалкий человеческий голос, чтобы вопить, исторгать крик агонизирующей плоти?