Роддом, или Неотложное состояние. Кадры 48–61 - Татьяна Соломатина

— Я люблю Лизу. Я никогда не сдам её в дурдом.

— Алексей, никто не говорит о психиатрической лечебнице. Пока… Но вспомните. Отец Лизы обожал свою жену. И он же её застрелил. Понимаете?

Святогорский внимательно посмотрел на Алексея.

— Вы хотите сказать, что Лиза представляет опасность? Для меня? Для сына?

— Я не знаю.

— Но как я мог не заметить, что она… проводит время с отцом. Бред какой-то!

— Это он, Алексей. Бред. Только в клиническом смысле слова. Лиза — та Лиза, которую вы знаете, не была со своим отцом. С ним была другая Лиза. И та, другая Лиза, ничего не говорила вашей Лизе. Шизофрения. Расщепление души. Разность личностей. Одна Лиза не пускает другую Лизу на свою территорию. Ваша Лиза не знала, что она проводит время с отцом. Когда появлялись вы — главной становилась ваша Лиза. Вашу Лизу совершенно не в чем винить. Другую Лизу, запертую внутри вашей Лизы — тоже не в чем винить. Другую Лизу надо… — Святогорский искал слово. — Нивелировать.

Пока Святогорский беседовал с мужем пациентки, Родин и Поцелуева сидели в её кабинете как оплёванные.

— А я-то, дура. Сама за тем папой по всему отделению бегала. Тыдыбыра гоняла. Только что был, только вышел, сейчас вернётся…

— Шизофреники очень хитрые.

— Шизофрения очень хитрая. А бедные шизофреники — жертвы этой хитрости.

— Мы идиоты. Хорошо, что у нас остался Святогорский. Который был достаточно смел…

— А ведь прав — Мальцева сразу поверила бы ему.

— Не гожусь я на должность начмеда!

— А я — заведующей.

— Ты — годишься, годишься! — Горячо запротестовал Родин. — Это я!

— Всё, хватит! — Оборвала мужа Оксана Анатольевна. — Что за сеанс самоуничижения. Которое паче гордости, ага! Учиться, учиться и учиться. Раз мы такие дебилы! Погрязли исключительно в ремесленных манипуляциях-операциях и совершенно разучились думать.

Оксана схватила трубку внутреннего телефона и яростно потыкала в кнопки.

— Тыдыбыр! На следующую неделю готовишь клинический разбор Лизиного случая. И пространный подробный доклад на тему «Беременность и психические заболевания».

На следующий день Святогорский в присутствии Родина, Поцелуевой, Разовой и, конечно же, Алексея, — вывел Лизу из комы. Она открыла глаза, уставилась на Святогорского.

— Мальчик. Красивый здоровенький мальчик. Немножко маленький. Но недоношенные потом даже перегоняют…

Лиза нашла взглядом мужа и, ласково улыбнувшись ему, сказала:

— Папа!

Все похолодели. Алексей бросился на колени перед Лизиной кроватью, схватил её руку и заплакал.

— Ты — папа, а я — мама. Вот и стали мы папой и мамой! Почему ты плачешь?

В этот момент поневоле заплакали все присутствующие. Разве Святогорский помнил о врачебном долге.

— Лиза, у вас болит голова?

— Нет… Боже мой! Я и не заметила, что у меня не болит голова! Откройте же скорее занавеси и принесите мне сына! Почему вы все плачете?

Святогорский настоял, чтобы Алексей отвёл жену к психиатру. Лиза отрицала своё общение с отцом. Сама мысль об этом была ей дика. Её отец давно покоится в земле. Как она могла с ним общаться?! Хитрая шизофрения ушла. Навсегда или на время?

— Алексей, любите ли вы «Доктора Хауса» так, как люблю его я? — поинтересовался Святогорский.

— Я-то люблю! Но вы, врач! Наверное, вам там многое нелепо? — удивился Лизин муж.

— Это да, это да. Но это же не профессиональное пособие и не ремесленное руководство. А в остальном — это очень мудрая сказка. Помните серию, где к Хаусу приходит лётчица, жаждущая стать астронавтом и у неё…

— Да. «Ты будешь единственным астронавтом с аневризмой головного мозга. И потому — самым осторожным астронавтом».

Алексей хотел подарить Святогорскому машину. Но Святогорский сказал, что ему будет достаточно ящика коллекционного виски. Алексей презентовал ему ящик такого виски, что автомобиль обошёлся бы дешевле.

— Я умру около этого бухла, так и не открыв его! Это просто невозможно! Самогон такой стоимости! Вот где настоящая шизофрения!

Впрочем, как-то к нему заявился Панин. И сам открыл бутылку, продемонстрировав смелость, которой не хватало его старому другу.

— Панин! Верни Мальцеву в начмеды! Родин — шикарный мужик, замечательный врач. Но ему не хватает… Пока не хватает. Но, понимаешь, он уже в том возрасте, когда «пока» равно «уже». Верни нам начмеда!

— Я что, против? — бурчал Панин. — Я только за. Но она… Да ты сам всё знаешь. Вот бери бутылку и сам лезь к ней в берлогу. Я ещё не настолько ума лишился — медведицу в спячке беспокоить!

Кадр пятидесятый

Берлога

Здравствуй, Танюша!

Я обещал не писать тебе длинных писем. Подхватываю на окончании предыдущего.

…В 1905 году Матвей Фёдорович и Екатерина Даниловна сели на пароход, отчаливавший из Одессы в Константинополь. Маленькой Мусе едва исполнился годик. Мой прадед — в честь которого назвали, как ты уже знаешь, твоего покойного мужа — очень любил Отечество, уважал политику Господина Столыпина и понимал чувства Государя. Но более всего он любил, уважал и понимал свою семью. Не надо было обладать нечеловеческим чутьём, чтобы догадываться: пятым годом всё это не ограничится.

Первоначально он планировал осесть в Европе. Но именно любовь к семье погнала его дальше по глобусу. И в 1913 году он продаёт налаженный бизнес, богатый дом в предместье Парижа и прибывает в Нью-Йорк. Наверняка ты в курсе, что некогда были такие времена, когда для того, чтобы стать гражданином Соединённых Штатов Америки, было достаточно до них добраться…

В дверь постучали и Мальцева немедленно свернула почтовое окно. Разумеется, никто не будет ждать разрешения войти. Особенно Святогорский.

— Тань! Поднимись наверх, бога ради! Ты ведёшь себя просто неприлично!

— Аркадий Петрович, даже Панин блюдёт прайваси!

— На то он тебе и муж. Друзья же людям даны вовсе не для соблюдения личных границ. А накурила-то, накурила! Ты что, несколько сразу запаливаешь?!

Святогорский помахал ладошкой, развеивая совсем не воображаемый дым, и осуждающе посмотрел на пепельницу. Размерами она напоминала скорее небольшое корыто и действительно была заполнена до краёв. Иные сотлели сами. Другие — были затушены задолго до конца…

— Эстет хренов!

Татьяна Георгиевна вытряхнула пепельницу в стоявшую у стола корзину для бумаг.

— Так лучше?!

— Нет, не лучше. Раньше ты была аккуратней.

— Ага. И весила на двадцать килограммов меньше.

— Да всем плевать!

— Мне не плевать!

— Если тебе не плевать — возьми себя в руки! Похудей! Меньше кури! И бухать по чёрному завязывай! — Он кинул красноречивый взгляд на полный до краёв стакан виски и перевёл его на опустошённую наполовину бутылку.

Татьяна Георгиевна захлопнула крышку лептопа, судорожно вздохнула и, окунув лицо в ладони, разрыдалась.

— Ну, здрасьте-приехали!

Святогорский подошёл и обнял свою старую подругу.

— Не кисни!

Мальцева со всхлипом обняла товарища, уткнувшись в его начинающее разрастаться брюшко и загундосила обиженным ребёнком:

— Аркаша! Ты — признанный эксперт в деле успокоения женщин и всё, что ты можешь сказать мне: «не кисни!»?

— Прости, — анестезиолог погладил её по голове. — Не кисни, нытик!

Оторвавшись от него и утёрши нос рукавом, Татьяна Георгиевна рассмеялась.

— О! Это уже больше похоже на брата Васю! Теперь, когда мы с тобой разыграли честно спёртую из «Теории Большого Взрыва»[12] сценку, ты обязана привести себя в порядок и подняться к гостям. И быть, мать твою, королевой! Как всегда! Быть! Королевой!

Последний пассаж он произнёс со злой горечью. Пожалуй, он был единственным человеком, на самом деле остро переживавшим всё, происходящее с Мальцевой в течение последних месяцев.

Из Америки она вернулась… Из Америки вернулась не она. Из Америки вернулся кто угодно, но только не Танька Мальцева. В соответствии с законами жанра сентиментального романа стоило бы написать «она вернулась чёрная». Но она вернулась не чёрная. Но и не светлая. Она вернулась — никакая. Покорно и монотонно рассказывала, как замечательно живёт Маргоша, как прекрасно общая подруга вписалась в земли штата Колорадо, как они с фермером идут друг другу, как счастливы в своей жизни и любви. Как будто улетал живой человек, а вернулся — робот. Робот, которому наапгрейдили программу считывания-воспроизведения эмоций. Он знает, в каком месте пошутить, в каком — съязвить, а когда и заплакать. Но он всего этого не чувствует. В любом коте… Да что там — коте! — в любой ветке, в глупом одуванчике, пробивающемся сквозь асфальт, — было больше жизни, чем в Мальцевой, вернувшейся из США.